Любовное приключение - Дюма Александр - Страница 4

Как все артисты, привыкшие к быстрым переездам, моя попутчица отличалась тем, что была не более обременительной, чем мужчина: она собирала и упаковывала свои чемоданы, набивала и закрывала свои дорожные сумки и всегда была готова за пять минут до назначенного срока, о чем никогда не следует просить ни одну светскую женщину.

Пока я справлялся о ней, она вернулась.

— Признаться, — сказал я ей, — мне подумалось, что вы упорхнули.

— Да так и было.

— Но я подумал, что навсегда.

— Я похожа по натуре на ласточку — всегда возвращаюсь в свое гнездо.

— Что же вы сделали?

— Я отправила все свои чемоданы и получила за них квитанции. В итоге у меня осталось только платье, что на мне, еще одно в сумке и шесть рубашек. Ни один студент не сделал бы лучше, уверяю вас.

— И когда вы уезжаете?

— Когда вы пожелаете.

— Однако вы хотите посмотреть Брюссель?

— А что стоит смотреть в Брюсселе?

— Церковь святой Гудулы, площадь Ратуши, пассаж святого Губерта.

— Что еще?

— Еще Зеленую аллею.

— А еще?

— Вот, пожалуй, и все.

— Хорошо, отведите меня в какой-нибудь кабачок, и я угощу вас завтраком.

— Вы?

— Да… Отправка чемоданов обошлась мне дешевле, чем предполагалось, и теперь я богачка. Что здесь едят?

— Остендских устриц, копченую говядину, раков.

— А что пьют?

— Фаро и ламбик.

— Давайте выпьем фаро и ламбик и поедим раков, копченую говядину и остендских устриц.

— Согласен.

И мы отправились в кабачок.

Уверяю вас, что, если бы на моей приятельнице были брюки и редингот вместо платья и пальто с капюшоном, я пал бы жертвой самообмана и пребывал в уверенности, что являюсь наставником приятного молодого человека, а не кавалером хорошенькой женщины.

Мы позавтракали, потом посетили церковь святой Гудулы, пассаж святого Губерта и площадь Ратуши, прогулялись по Зеленой аллее и вернулись в гостиницу «Швеция».

— Итак, мы увидели в Брюсселе все заслуживающее внимания? — спросила меня попутчица.

— Все, кроме Музея.

— А что в этом Музее?

— Четыре или пять великолепных полотен Рубенса и два или три дивных полотна Ван Дейка.

— Почему вы не сказали мне об этом сразу?

— Я забыл.

— Ну и гид!.. Пойдемте осматривать Музей.

Мы пошли в Музей. Замечательная актриса, которая знала Шекспира так же хорошо, как Шиллера, Виктора Гюго -как Шекспира, Кальдерона — как Виктора Гюго, знала и Рубенса и Ван Дейка — как Кальдерона и рассуждала о живописи так же, как о театре.

Мы провели в Музее добрых два часа.

— И что же еще осталось мне увидеть в столице Бельгии? — спросила она, выйдя из него.

— Госпожу Плейель, если хотите.

— Госпожу Плейель! Госпожа Плейель — знаменитая артистка, о которой мне столько говорил Лист?

— Она самая.

— Вы с ней знакомы?

— Прекрасно.

— И вы можете меня ей представить?

— Через полчаса.

— Извозчик!

И моя восторженная венгерка подала знак кучеру — тот, подъехав и узнав меня, поспешил открыть дверцу.

Мою попутчицу удивляла моя популярность, которая проявлялась не только на улицах Парижа, где из десяти человек пятеро приветствовали меня, кивая или делая знак рукой, но и сопровождала меня в провинции, пересекла со мной границу и шла вслед за мной в другой стране. И вот мы приехали в Брюссель, и в Брюсселе, включая и извозчиков, уже не пять, а восемь человек из десяти узнавали меня.

Мы сели в экипаж. Госпожа Плейель жила довольно далеко, в предместье Схарбек, и у моей очаровательной приятельницы было достаточно времени расспросить меня о знаменитой артистке, к которой мы ехали, а у меня было время ответить на все ее вопросы.

Я знал г-жу Плейель уже почти двадцать пять лет. Когда однажды мне доложили о ее приходе, о ней знали тогда только как о жене известного своей деловой хваткой предпринимателя и я не был знаком с ней лично. Ко мне вошла молодая худощавая женщина с темными волосами, белозубая, с великолепными черными глазами, с чрезвычайно подвижным лицом.

С первого взгляда я понял, что имею дело с артистической натурой.

Пребывая в нерешительности и чувствуя, что в ее груди бьется восторженное сердце, она на самом деле не знала еще, к какому виду искусства ее влечет, и пришла ко мне за советом по поводу того, как ей следует поступить.

В то время она видела свое будущее в театре.

Я тогда работал над «Кином». Подойдя к столу, я взял рукопись, открыл ее на сцене диалога Кина и Энн Дэмби и прочитал г-же Плейель это место. Ситуация была точно такой же.

К тому же г-жа Плейель не была свободна: у нее был муж, и, чтобы пойти работать в театр, ей нужно было отказаться от общепринятых условностей, а разрыв с ними всегда болезнен и драматичен.

К счастью, я смог убедить ее, по крайней мере на короткое время, что никакие триумфы на сцене не стоят спокойного однообразия семейной жизни.

«Она пряла шерсть и сидела дома», — писали древние римляне на могилах своих матрон.

Год или два я ничего не слышал о г-же Плейель, а потом случайно узнал, что с ней случилось несчастье.

Я не помню, жертвой каких грязных козней она стала.

Ей пришлось уехать.

Она даже не вспомнила обо мне в своем горе, таком большом, что она не могла ни о чем думать, кроме того, что ей нужно покинуть Францию.

Вместе с ней уехала и ее мать.

Они жили в Гамбурге, почти умирая от голода, и вот однажды, когда г-жа Плейель проходила мимо магазина музыкальных инструментов, ее охватило желание зайти в него, словно она хотела купить фортепьяно и освежить себе душу малой толикой гармонии.

В то время она не была еще такой замечательной артисткой, как сейчас, однако горе высветило в ней искру гения. Она села за инструмент, ее пальцы упали на клавиши, и с первых же аккордов раздались душераздирающие звуки.

Торговец, совсем не знавший ее, ведь для него она была обычной посетительницей, просто из меркантильной учтивости подошел к ней и стал слушать.

Она не играла какую-то определенную мелодию: она импровизировала. Но в эту импровизацию она вложила все, что ей пришлось выстрадать за эти три месяца: разочарование в любви, горе, утрату надежд, слезы, изгнание — вплоть до страшных криков хищной птицы, летавшей над ней и звавшейся голодом.

«Кто вы и что я могу сделать для вас?» — спросил торговец, когда она закончила.

Она залилась слезами и рассказала ему все.

И этот замечательный человек разъяснил ей, каким суровым, но несравненным учителем становится горе; он обрисовал ей тот таинственный путь, по которому Провидение вело ее к успеху, известности и, возможно, к славе. Она не была уверена в себе. Он успокоил ее, прислал ей домой свое лучшее фортепьяно и убедил дать концерт.

Концерт! Дать концерт — ей, еще накануне не ведавшей о своем таланте!

Торговец настаивал, брал на себя все издержки и готов был отвечать за все.

Она решилась, бедная Мари.

Ее звали Мари, как Малибран, как Дорваль.

Я был близким другом трех этих выдающихся и несчастных женщин. Я не прав, говоря «несчастные»: к имени Мари Плейель более подходит эпитет «счастливая».

Счастливая, поскольку концерт удался и она могла предвидеть уготованное ей счастливое будущее.

В течение последующих десяти лет она имела небывалый успех в Санкт-Петербурге, в Вене, в Дрездене. Она вернулась на свою родину, в Бельгию, и, вопреки всем правилам, ей воздали должное.

Она стала преподавать в консерватории.

Слава шла впереди нее, и это позволило ей вернуться в Париж; там она дала несколько концертов и имела ошеломляющий успех.

Вот тогда я увидел ее вновь.

Потом, после 2 декабря, я, в свою очередь, отправился в Бельгию и там увидел ее в третий раз.

Когда мы звонили в дверь к Мари Плейель, г-же Бульовски было известно о ней не меньше, чем мне.

Горничная, узнав меня, воскликнула от радости:

— О! Как госпожа будет довольна!

И, не подумав закрыть за нами дверь, она бросилась в гостиную, выкрикивая мое имя.