Королева Марго - Дюма Александр - Страница 53

Маленькая передняя, обитая шелком с большими желтыми цветами, приемная, затянутая синим бархатом, и спальня, где стояла кровать с витыми колонками и вишневым атласным пологом, отделенная от стены узким проходом, и где висело зеркало в серебряной оправе и две картины, изображавшие любовь Венеры и Адониса, составляли покои – теперь сказали бы «гнездышко» – очаровательной придворной дамы королевы Екатерины Медичи.

Если поискать внимательнее, то в темном углу, напротив туалета со всеми принадлежностями, можно было заметить дверцу в своего рода молельню. Там, на возвышении, к которому вели две ступени, стояла скамеечка для коленопреклонений. Там на стенах, как бы в противовес упомянутым картинам на мифологические сюжеты, висели три-четыре картинки самого возвышенного, духовного содержания. Между картинами, на золоченых гвоздиках висело женское оружие, так как и женщины в ту эпоху – эпоху тайных интриг – носили при себе оружие и, случалось, владели им не хуже мужчин.

Вечером, на следующий день после описанной нами сцены у Рене, г-жа де Сов сидела у себя в спальне на кушетке и говорила Генриху о своей любви к нему и о своем страхе за него, доказывая и любовь, и страх той преданностью, какую она обнаружила в ночь, последовавшую за Варфоломеевской, то есть в ночь, когда Генрих, как помнит читатель, ночевал у своей жены, Генрих выражал ей свою признательность. Г-жа де Сов в простом батистовом пеньюаре была очаровательна, а Генрих был ей глубоко признателен.

В такой обстановке Генрих, искренне влюбленный, предавался мечтам. А г-жа де Сов, воспылавшая самой горячей любовью, начавшейся по приказанию Екатерины, пристально всматривалась в Генриха, желая удостовериться, то ли, что губы, говорят его глаза.

– Генрих, – молвила г-жа де Сов, – скажите откровенно: в ту ночь, когда вы спали в кабинете ее величества королевы Наваррской, а в ногах у вас спал Ла Моль, – вы не жалели о том, что этот достойный дворянин лежал между вами и спальней королевы?

– Жалел, душенька моя, – отвечал Генрих. – ведь я неминуемо должен был пройти через ее спальню, чтобы попасть в ту комнату, где мне так – хорошо и где в эту минуту я так счастлив.

Госпожа де Сов улыбнулась.

– А после вы туда ходили?

– И всякий раз говорил вам об этом.

– И вы не пойдете туда тайком от меня?

– Никогда.

– Поклянитесь.

– Поклялся бы, будь я гугенотом, но…

– Что «но»?

– Но католическая религия, догматы которой я сейчас изучаю, научила меня, что клясться не надо никогда.

– Сейчас видно гасконца! – покачивая головой, сказала г-жа де Сов.

– Шарлотта, а если бы я стал вас расспрашивать, вы ответили бы на мои вопросы?

– Конечно, – ответила молодая женщина. – Мне нечего скрывать от вас.

– В таком случае объясните мне, Шарлотта, как случилось, что, оказав мне отчаянное сопротивление до моей женитьбы, вы после нее перестали быть жестокой по отношению ко мне, беарнскому увальню, смешному провинциалу, к государю настолько бедному, что он не может придать драгоценностям своей короны должный блеск?

– Генрих, вы требуете, чтобы я разгадала загадку, которую на протяжении трех тысячелетий не могут разгадать философы всех стран, – отвечала Шарлотта. – Генрих, никогда не спрашивайте женщину, за что она вас любит; довольствуйтесь вопросом: «Вы меня любите?».

– Вы меня любите, Шарлотта? – спросил Генрих, – Люблю, – ответила г-жа де Сов с обаятельной улыбкой, кладя свою красивую руку на руку возлюбленного. Генрих сжал ее руку.

– А что, если бы разгадку, которую тщетно ищут философы на протяжении трех тысячелетий, я нашел, по крайней мере, в вашей любви, Шарлотта? – преследуя свою мысль, настаивал он.

Госпожа де Сов покраснела.

– Вы меня любите, – продолжал Генрих, – значит, мне больше нечего просить у вас, и я считаю себя счастливейшим человеком в мире. Но ведь вы знаете: любому счастью всегда чего-нибудь да не хватает. Даже Адам в раю не чувствовал себя вполне счастливым и вкусил от злосчастного яблока, наградившего всех нас любопытством, а потому всю жизнь мы стремимся узнать то, что нам неведомо. Скажите же, душенька моя, и откройте мне неведомое: может статься, поначалу вам приказала любить меня королева Екатерина?

– Генрих, говорите тише, когда говорите о королеве-матери, – заметила г-жа де Сов.

– O-o! – воскликнул Генрих так свободно и непринужденно, что обманул даже г-жу де Сов. – Когда-то я и впрямь побаивался нашей дорогой матушки и не ладил с нею, но теперь я – муж ее дочери…

– Муж королевы Маргариты! – покраснев от ревности, сказала Шарлотта.

– Лучше говорите тише, – сказал Генрих. – Теперь, когда я – муж ее дочери, мы с королевой-матерью – лучшие друзья. Чего от меня хотели? По-видимому, чтобы я стал католиком. Превосходно: меня коснулась благодать, и предстательством святого Варфоломея я стал католиком. Теперь мы живем одной семьей, как хорошие братья, как добрые христиане.

– А королева Маргарита?

– Королева Маргарита? – переспросил Генрих. – Что ж, она-то и является для всех нас связующим звеном.

– Но вы говорили мне, Генрих, что королева Наваррская на мою к ней преданность ответила великодушием. Если вы сказали мне правду, если королева Маргарита в самом деле относится ко мне великодушно, за что я ей очень признательна, значит, она только звено, которое нетрудно разорвать. И вам не удержаться за него, потому что мнимой близостью с королевой вам никого не провести.

– Однако я держусь за него и езжу на этом коньке уже три месяца.

– Значит, вы обманули меня, Генрих! – воскликнула г-жа де Сов. – Значит, королева Маргарита – ваша жена на самом деле!

Генрих улыбнулся.

– Знаете, Генрих, – заметила г-жа де Сов, – эти улыбки выводят меня из себя, и, хотя вы и король, иногда у меня возникает жестокое желание выцарапать вам глаза!

– Значит, мне все же удается кое-кого провести этой мнимой близостью, – заметил Генрих, – коль скоро бывают случаи, когда вам хочется выцарапать мне глаза, хотя я и король, значит, и вы верите в эту близость.

– Генрих, Генрих! По-моему, сам Господь Бог не знает, что у вас на уме! – сказала г-жа де Сов.

– Я так рассуждаю, душенька моя, – сказал Генрих, – сначала Екатерина приказала вам любить меня, потом заговорило ваше сердце, и теперь, когда заговорили оба эти голоса, вы прислушиваетесь только к голосу сердца. Я тоже люблю вас всей душой, и потому-то, если бы у меня и были тайны, я не поверил бы их вам из боязни повредить вам… ведь дружба королевы-матери ненадежна – это дружба тещи!

Совсем не такого ответа ждала Шарлотта: каждый раз, как она пыталась проникнуть в бездны души своего возлюбленного, ей казалось, что между ними опускается плотный занавес и тотчас превращается в непроницаемую стену, отделяющую их Друг от друга. Она почувствовала, что глаза у нее наполняются слезами, и, услыхав, что часы бьют десять, сказала Генриху:

– Государь, пора спать: завтра я должна очень рано явиться к королеве-матери.

– Сегодня вы прогоняете меня, душенька? – спросил Генрих.

– Генрих, мне грустно. А раз мне грустно, вам станет со мной скучно, и вы меня разлюбите. Поймите, что лучше вам уйти.

– Хорошо! – отвечал Генрих. – Раз вы этого хотите, Шарлотта, я уйду, но, ради Бога, сделайте милость, разрешите присутствовать при вашем переодевании!

– Государь! А как же королева Маргарита? Неужели вы заставите ее ждать, пока я буду переодеваться?

– Шарлотта, – серьезным тоном сказал Генрих, – мы условились никогда не говорить о королеве Наваррской, а сегодня мы проговорили о ней чуть ли не весь вечер.

Госпожа де Сов вздохнула и села за туалетный столик. Генрих взял стул, пододвинул его к своей возлюбленной, стал коленом на сиденье и оперся на спинку стула.

– Ну вот, малютка Шарлотта, – сказал Генрих, – теперь я вижу, как вы наводите красу, и притом наводите для меня, что бы вы там ни говорили. Боже мой! Сколько тут разных разностей, сколько баночек с ароматными кремами, сколько пакетиков с пудрой, сколько флаконов, сколько коробочек с помадой!