Век Екатерины - Казовский Михаил Григорьевич - Страница 51

Самодержица тактично покашляла:

— Может, и хорошо, что не удалось?..

Бецкий поразился:

— Ты считаешь?!

— Это сословье во Франции свергло короля и теперь угрожает королям всей Европы. Слава Богу, в России такого нет. Пугачев не в счет: это бунт, а не революция. И Радищев не в счет: одиночка с нелепой книжицей…

Генерал ответил, насупившись:

— Только глупые, бездарные короли дело доводят до революции. С новым сословьем надо договориться и направить его энергию в нужное русло. Вот как в Англии. Конституционная монархия и парламент. Там, где есть действенный парламент, люди не выходят на улицы.

Но Екатерине сделалось смешно:

— Что, в России парламент? Это нонсенс. Будет много хуже — все передерутся.

— Оттого что культуры нет. Я и говорю: надо воспитать. Первое поколение, и второе, и третье… Там, глядишь, к середине будущего века что-то и получится…

— Мы сего, к счастью, не увидим.

— Отчего же «к счастью»?

— Слишком много свобод — тоже плохо. Я согласна: рабство в России надо упразднять. Это дурно, коль одни люди покупают других людей. Но с другой стороны — вековой уклад, ковырнешь — и всё рухнет! Столько помещиков пойдут по миру, а голодные, неприкаянные крестьяне выйдут на большие дороги грабить… Рухнет, рухнет держава! Исторический тупик.

Бецкий повторил:

— Вот и надо воспитывать, просвещать народ. Выводить из дикости. Прививать желание думать и работать самостоятельно. Мне не удалось. Нам не удалось. Не удастся ни Павлу, ни Александру… Но потом, надеюсь…

— А потом хоть потоп! — провела ладонью по его руке. — Я шучу, конечно. Будь что будет. Нешто нам с тобой и поговорить больше не о чем, кроме как о высокой политике?

Он обмяк, снова провалился в подушки и прикрыл глаза. Прошептал:

— Что-то утомился я нынче. Хочется вздремнуть. Ты ведь не уедешь пока?

— Я сижу, сижу.

— Выпейте чайку с Настей и Анютой. Заходи через час, и продолжим разговор.

— Ладно, так и сделаю.

Вышла из дверей спальни и взглянувшим на нее Де Рибас и Протасовой мягко покивала:

— Ничего, уснул. И просил заглянуть попозже. Может, выпьем чаю?

— Да, конечно, я сейчас распоряжусь. — А потом спросила: — Муж велел узнать, пожелает ли ваше величество видеть и его? Если да, то в каком обличье — при параде или в партикулярном?

Улыбнувшись, Екатерина ответила:

— Разумеется, пусть приходит. И по-свойски. По-домашнему, по-семейному, без чинов.

По пути в столовую государыня поделилась мыслями:

— Он, конечно, плох, но, с другой стороны, не настолько, чтобы ожидать худшего исхода нынче ночью.

— Вы считаете? — удивилась Протасова. — А мне кажется, обольщаться на сей предмет вряд ли следует. И конец может наступить в любую минуту.

— Ах, Господь милостив: подождем.

Вышел Де Рибас: полноватый, розовощекий и с мясистыми икрами в белых чулках. Несмотря на то, что прожил в России четверть века, говорил с довольно сильным испанским акцентом («басе белисестбо» — ваше величество) и предпочитал изъясняться со всеми только по-французски. Августейшая гостья не возражала и охотно перешла на язык Вольтера. Перевод их беседы был таков:

— Вице-адмирал!

— Ваше величество! Счастлив видеть вас у меня в дому.

— У тебя, да не у тебя: этот дом перейдет к Bibi только по завещанию.

— Хорошо, согласен: в нашем с генералом дому. Да продлятся дни его, елико возможно!

— Да, мы молимся о его здравии.

Слуги принесли самовар, угощение. Господа расселись за накрытым столом.

Промочив горло, государыня вновь заговорила:

— Что там в Хаджибее, Осип Михайлович? Близится ли к концу наша черноморская одиссея?

Де Рибас ухмыльнулся:

— Все-таки Одесса? Ваше величество приняли такое решение?

— Почему бы нет? Местные греки, я знаю, до сих пор так зовут эту местность, названную турками Хаджибеем.

— По моим сведениям, греческая колония Одессос находилась южнее.

— Это не имеет значения. В переводе с греческого означает «Приморье». Очень хорошо.

— Мы с Платоном Александровичем предлагаем назвать иначе — Константинополь-на-Днестре.

Но царица поморщилась:

— Слишком выспренне. И потом, Константинополь должен быть один — на Босфоре.

— Стало быть, Одесса?

— Стало быть.

Осип Михайлович рассказал о строительстве главных сооружений города, возведении верфи, порта и парных дамб (жете). А закончил так:

— Через месяц, не позже, мы поднимем над новой крепостью императорский штандарт!

— Дай-то Бог, голубчик, — с удовольствием сказала императрица и с не меньшим удовольствием поднесла ко рту чайную ложечку с земляничным вареньем.

Разговор опять перешел на Бецкого.

— Если б не эта глупая история с Глашкой Алымовой, все могло бы сложиться иначе, — заявила Bibi.

— Нет, а я его понимаю, — проворчал вице-адмирал. — Старый холостяк вырастил для себя в Смольном институте жену. Только о ней и думал. Пестовал, заботился. И она, в сущности, относилась к нему с любовью. Несмотря на разницу в возрасте. Да, их счастье было бы краткосрочным, конечно. Но оно бы было, было! Если бы не ты…

— Значит, я, по-твоему, виновата? — возмутилась Анастасия.

— Ну а кто? Поносила Алымову в глазах генерала, а его же — в глазах Алымовой. Перессорила всех и подсунула ее Ржевскому.

— Между прочим, Глашка с ним живет душа в душу. Значит, всё во благо.

— А старик ослеп и свалился после удара. Десять лет прожил в немочи. Это, по-твоему, благо?

Попыхтев, красная, как рак, Соколова-Де Рибас огрызнулась:

— Не тебе судить, дорогой.

— Это почему же?

— Потому что все вы, мужчины, одинаковы. И скажи спасибо, что я закрываю глаза на твои измены супружескому ложу.

Тут пришла очередь покраснеть испанцу. Он пробормотал:

— Я?.. Да как же?..

В разговор вступила императрица и сказала примирительным тоном:

— Будет, будет, не петушитесь. Все мы знаем, Осип Михайлович: у тебя сын на стороне. И фамилию дал ему свою, задом наперед: Осип Сабир.

Помолчав, Де Рибас заметил:

— А «сабир» по-турецки значит «терпеливый».

— Это я — терпеливая, — не замедлила подколоть его супруга.

— Вот и молодец, дорогая, — поддержала Екатерина, — ибо понимаешь: все мы не без греха. А насчет Алымки — что ж теперь судить да рядить? Мы хотели, как лучше. Думали, старик перебесится и остынет. И желали ему только благоденствия.

Вице-адмирал с сожалением крякнул:

— Коли двое любят, третьим вмешиваться не след.

— Даже если она ему во внучки годится? — сузила таза его благоверная.

— Для любви нет возраста, для любви нет правил.

— Даже правил приличия?

— Никаких.

Оба готовы были снова повздорить, но императрица вмешалась и в этот раз:

— Удивляться нечему: наш Иван Иваныч — человек оригинального склада. Жил и поступал, не как прочие. Вот тебя воспитал, Bibi, и озолотил.

— Что же удивляться, коли я дочь его?

— Ты уверена в сем? Он тебе сказал?

Женщина смутилась:

— Нет, не говорил… но и так понятно! Мама была у него во служении — молодая, редкой красоты. Как в такую-то не влюбиться? Ведь ему тогда исполнилось только 38.

— Что с того? Мог влюбиться, а мог не влюбиться. Просто пожалел, видя что она в интересном положении от другого… А когда умерла при твоих родах, пожалел и малютку. Что ему мешало дать тебе фамилию Бецкая? Почему записал тогда Соколовой?

— Он всегда не любил свою фамилию — половину от Трубецкого. Не хотел и мне отдавать такую.

— Ерунда. Князь Иван Трубецкой, то есть его отец, не имел сынов от своей законной супруги, Нарышкиной, и уже под конец жизни предлагал Бецкому сделаться Трубецким законным. Но Иван Иваныч гордо отказался. Дескать, раньше надо было думать, дорогой папа; стольких я обид натерпелся от окружающих, обзывавших меня бастардом, столько должностей и чинов упустил из-за этого! А уже в зрелом возрасте не желаю сам!

Но мадам Де Рибас продолжала упорствовать: