Век Екатерины - Казовский Михаил Григорьевич - Страница 16

Троекратно поцеловавшись с Михаилом Васильевичем, вышедшим на крыльцо, произнес на чистейшем русском (правда, довольно явственно шамкая — оказалось, что во рту у него только три-четыре зуба):

— Здравия желаю, соседушка дорогой. Рад тебя увидеть. Ты-то что при палке? И не стыдно? Младше меня на двадцать лет!

— Ноги замучили, проклятущие, — извиняющимся тоном пояснил профессор. — Уж чего ни делал токмо и каких снадобий ни испробовал. Никакого спасу.

— Я вот знаю, как тебе помочь: земляные яблоки измельчить на терке вместе с кожурой, сильно разогреть в водяной бане и затем выложить на куски мешковины. Этой мешковиной обмотать ноги, сверху обернуть еще кожей и забинтовать туго. С эдаким компрессом лечь на боковую. Повторить

с недельку. Всю хворобу как рукой снимет — знаю по себе. Видишь, как скачу?

— Знатно, знатно.

— Я тебе пришлю еще pommes de terre из имения, чтоб хватило надолго.

— Уж не знаю, как и благодарить.

— Да пустое, Мишенька: свои люди — сочтемся.

Вместе прошли в мозаичную мастерскую, и глазам генерал-аншефа неожиданно открылась грандиозная панорама в два человеческих роста — смальта сверкала от солнечного света, проникавшего через окна, создавая впечатление блеска сабель, развевающихся знамен и клубящегося дыма. Старику даже показалось, что дрожит земля от топота конницы, что гремят барабаны и грохочут выстрелы. Он стоял, онемевший, ошеломленный, с широко распахнутыми глазами, а по темным морщинистым щекам его скатывались слезы.

— Что вы, что вы, Абрам Петрович? — всполошился Ломоносов. — Нешто худо?

— Миша… Мишенька… — наконец проговорил трепещущий Ганнибал, взяв профессора за руку. — Оченно прекрасно… Так прекрасно, что и передать невозможно… — Вытащил платок и утер лицо. — Господи, чудесно: словно перенесся на пятьдесят пять лет назад… Так ведь всё и было на самом деле: утро, трубы, пушки и громовый голос Петра: «Братцы, к бою!» Ах, как хорошо! Дай тебя обнять!

И они с братским чувством тесно приникли друг к другу. А старик не переставал повторять:

— Как же хорошо!.. Ты такой талант, Миша…

— Да не я один-то: цельная артель мастеров тут трудилася — по моим эскизам клали стеклышки, одному-то не одолеть и за десять лет!

— Всё одно ты главный. И тебе поклон до земли! Жаль, что Петр Алексеич не увидит сей красоты. Вот бы порадовался батюшка с нами!..

И затем пропустили по паре рюмочек — в память о великом царе и во славу выполненной мозаики. Михаил Васильевич говорил, что намечены еще такие же панорамы в Петропавловском храме — следующая «Взятие Азова». И вздохнул при этом:

— Коли сил моих на то хватит…

— Хватит, хватит, — ободрял его генерал-аншеф, — земляные яблоки, или, как немцы называют, Kartoffeln, вылечат тебя. — Он смешно жевал редкими зубами, изредка причмокивал, промокая краешки губ салфеткой; из-под темного парика выбивались седые волоски.

Плавно перешли на сегодняшнюю политику, и Абрам Петрович твердым голосом, не боясь быть услышанным посторонними, заявил:

— А от нынешней регентши ничего не жду. Вертихвостка.

— Ах, побойтесь Бога, ваша светлость!

— Говорю, что думаю. И не те у меня года, чтоб кого-то и чего-то бояться. После моего крестного отца дельных на Руси царей не было. Думал, дщерь его, Лизка-толстомяска, будет лучше — и ошибся, ибо вся пошла в мать свою — девку срамную Марту Скавронскую. А уж эта Фике — que fi![25]

Ломоносов заметил:

— Павел вступит в возраст престолонаследия токмо в 1775 году.

— Думаешь, она отдаст ему трон? Помяни мое слово — никогда и ни за что! До скончания века будем ходить под властью нуттки![26]

— О, mon general, ваша откровенность меня фраппирует!

— Не привык лукавить. Школа Великого Петра.

Посидев еще с полчасика, Ганнибал откланялся. На прощанье погрозил узловатым черным пальцем:

— И лечись, Мишенька, лечись. Ты еще очень нужен нам, России.

— Постараюсь, Абрам Петрович.

А ведь правда: те картофельные компрессы сразу помогли. После их недельного курса боль намного уменьшилась, хоть не проходила совсем, но была терпимой. Ломоносов повеселел и воспрянул, самолично отправился на Академическое Собрание, где должны были рассматривать в том числе и вопрос о его отставке.

Академия наук находилась тогда в здании Кунсткамеры, что на стрелке Васильевского острова, и идти профессору от дома было около четверти часа — по Большой Морской, до Дворцового моста, ну а там — рядышком. Увидав знакомую башенку, даже улыбнулся. Вот сейчас он скажет все что думает, ничего не боясь, — да и раньше ничего не боялся, но теперь, уходя, громко хлопнет, дверью. Завернул в переулок направо и прошел ко входу. Поздоровался с привратником:

— Здравствуй, Алексей. Как живешь-можешь?

— Здравия желаю, ваше высокородие. Да какая жисть, коли честно: жалованье не плотют третий месяц.

— Отчего ж не платят?

— Говорят, денег нетути. Сами же в каретах золотых разъезжают.

— Да уж, дело известное… Я как раз пришел, чтобы вывести эту шушеру на чистую воду.

— Ох, Михайло Василич, многоуважаемый благодетель наш! Окажите милость, заступитесь и поспособствуйте — ведь не токмо простым слугам не плотют, а ишо профессорам и адъюнктам!

— Знаю, разберемся.

Начал подниматься по лестнице — левая рука по перилам. Ноги чуть покалывали, но несильно, нестрашно.

Перед залом заседаний встретил давнего своего приятеля — астронома Никиту Попова. Вместе они когда-то учились в Москве в Славяно-греко-латинской академии, а потом поехали завоевывать Петербург. Человек был скромный, приятный, звезд с неба не хватал (и в прямом, и в переносном смысле), но служил науке и преподавал в университете честно.

— Здравствуй, Мишенька.

— И тебе здравия, Никитушка. Что невесел будто сегодня?

— Что же веселиться, коль мои наблюдения по Венере не включили в Академический сборник?

— Кто ж посмел?

— Степка наш Румовский. Обзавидовался весь, придирается к моим выводам. Сам-то ни черта не увидел в тот момент наблюдений, а к другим цепляется.

— Вечная история.

Подошел поздороваться Алексей Протасов, знаменитый медик, справился о болезни Ломоносова и, узнав о картофельных компрессах, только покачал головой:

— Ох, гляди, как бы боком тебе не вышло. Мы не знаем в точности, в чем источник боли. Коль суставы — да, Ганнибал тогда верно присоветовал. Ну а коль сосуды? Им тепло противопоказано.

— Но ведь помогло же!

— Хорошо б — надолго, ну а если временно?

Михаил Васильевич помахал рукой своему ученику Сёме Красильникову, видному математику, занимавшему, кроме прочего, пост инспектора гимназии при Академии. Обнялись и расцеловались.

— Дорогой Семен Кириллович, у меня к тебе нижайшая просьба.

— Слушаю, весь внимание.

— Ты возьми, голубчик, под свою опеку моего родного племянника. Он мальчонка славный, головастый — даром что Головин — арифметику оченно уважает!

— Да какие ж вопросы, дорогой Михайло Василич, я не вижу трудностей.

— Нет, увы, трудности прибудут — прежде всего в лице инспектора Модераха. Он ведь ратует за набор ограниченный, малый, не берет детей из сословий, облагаемых подушным налогом.

— Вы-то здесь при чем?

— Я-то ни при чем, я теперь дворянин жалованный, а сестра моя с шурином — именно такие, черносошные крестьяне-поморы. Я зачислю племянника, а потом пойдут кляузы, наветы, будто злоупотребляю своим положением ректора университета и директора гимназии.

— Ясно, ясно. Но я думаю, Модерах не посмеет выступить против вас. Ваш авторитет — лучшая порука вашему племяннику.

— Дал бы Бог, дал бы Бог.

Коротко раскланялся и с другими профессорами — более тепло с Эпинусом и Брауном, величинами в физике, и прохладно — с Миллером и Штрубе де Пирмоном. Тем не менее толстый Миллер подошел сам и сказал по-немецки, тяжело дыша: