Век Екатерины - Казовский Михаил Григорьевич - Страница 14

Так оно и произошло: Мирович, один из охранников, сделал попытку выпустить молодого человека на волю, но другие стражники выполнили приказ — умертвили ударом шпаги в сердце.

Да, в газетах осени 1764 года о случившемся ничего не упоминалось, но в домах Петербурга обсуждали и толковали. В том числе в доме Ломоносова. Говорили тихо, в узком кругу. И, как правило, не по-русски.

— Вы слыхали о казне подпоручика М.? — по-немецки спрашивала Леночка своего жениха Константинова, сидя с ним в гостиной после обеда.

— Тс-с, ни слова, — хмурил брови Алексей Алексеевич. — Это не для праздных бесед.

— Да чего ж бояться? Тут никто не услышит.

— Я не из боязни. Просто мне казалось, что политика, да еще такая, не должна волновать воображение юных дев.

— Видите — волнует. Я не про деяние совершённое — он преступник ли, нет ли — дело другое. И перипетии престолонаследия — дело не мое. Я про факт убийства. Потому как казнь есть убийство. А убийство — грех. И ничем не может быть оправдано. «Не убий» — заповедь Библейская.

Печку уже топили, несмотря на сентябрь, и в гостиной было довольно жарко. Государев библиотекарь вынул из кармана платок, промокнул с висков выступивший пот. Наконец, ответил:

— Да, убийство — грех. Что еще хотели бы от меня услышать?

— Вы — лицо из ближнего круга ея величества. Во дворце не говорят о случившемся?

— Совершенно нет. Уж по крайней мере со мною.

— Отчего же так?

— Я чиновник маленький. Книжные новинки, содержание старых фолиантов — все мои заботы. И к политике не имею касательства.

— Не обидно амплуа маленького чиновника?

— Ну, не всем же быть царями и Ломоносовыми. Кто-то должен и библиотеку обслуживать.

— А тщеславие? А амбиции? Не для вас?

— Я вполне доволен собственным общественным статусом. Правду говорю. Занимаюсь любимым делом — переводами, с удовольствием преподаю языки, радуюсь успехам учеников, с нетерпением жду нашей с вами помолвки и надеюсь на счастливую семейную жизнь. Для меня этого достаточно.

Леночка смотрела на него с интересом. И слегка помахивала кисточкой, привязанной к вееру.

— Неужели даже в юности не мечтали о подвигах, о славе?

— Я всегда ставил пред собою цели не мифические, а реальные. Переплыть океан, оказаться на Северном полюсе или покорить дикие народы — не в моей натуре. Потому как моя стихия — книги, языки, лингвистические науки и сугубо частная жизнь. Я не полководец, не землепроходец, не вершитель судеб. Вы разочарованы?

Дочка Ломоносова чуть скривила губку:

— Может быть, отчасти…

— Что ж, тогда взгляните на меня с другой точки зрения. Да, я частное лицо, отвечаю только за себя. Исполняю законы и заповеди Господни. И меня посему не свергнут с престола, не сошлют в Сибирь, не захватят в плен, не подвергнут публичной казни. Не за что. Я не стану жить в постоянном страхе за свои капиталы, место, положение. Нечего отнять. Если я никто, то и сделать со мной нельзя ничего. Значит, я свободнее них. Значит, и счастливее!

— Любопытная философия, мсье адъюнкт. Я должна подумать над нею.

— Кстати, о философии. Вы прочли Канта, взятого у меня в августе? — Он слегка улыбнулся.

— Ах, не смейтесь надо мною, пожалуйста, — покраснела она. — Да, читаю с превеликим трудом. Вы хотите меня унизить?

— Да помилуйте, Елена Михайловна, даже в мыслях не было. Я предупреждал, что знакомство с Кантом — это на любителя.

— Мне всегда было интересно в принципе — как рождаются в голове людей новые идеи: философские, как у Канта, или же естественнонаучные, как у моего папеньки? Надо самому быть гигантом, чтобы рассуждать о Природе, Космосе и Боге…

— Именно — гигантом. Ваш отец — гигант. К сожалению, не совсем оцененный в русском обществе. Гении зачастую кажутся их современникам не от мира сего. С гениями непросто. И оценку им дает только время, следующая эпоха.

— Вы считаете, моего отца в будущем все признают гением?

— Я не сомневаюсь.

— Говорите так, чтобы угодить мне?

— Полноте, сударыня, говорю, что думаю. Неужели я давал повод заподозрить меня в неискренности?

Леночка задумалась. А потом сказала:

— Не давали, нет. Я ценю вашу откровенность со мною. — Помолчав, добавила: — Отношусь к вам очень, очень тепло.

Он, упав на одно колено, взял ее руку и поцеловал пальчики. Заглянул в глаза и ответил:

— Вы моя любовь, Елена Михайловна, и надеюсь привнести в вашу жизнь лишь одно хорошее.

— Я надеюсь тоже, что с Орфеем не повторю судьбу Евридики, — усмехнулась она, совершенно пунцовая от волнительных чувств.

Надо отметить, происшествие с Мировичем мало повлияло на умы правящей верхушки. Главное, что не был освобожден августейший узник — это он создал бы проблемы. Ну а кто такой Мирович? Полусумасшедший поляк, ущемленный в своей национальной гордости. Недоволен, видите ли, несвободой Польши! Что такое Польша вообще? Жалкий придаток Российской империи. Так считала Екатерина, помещая на польский трон своего бывшего любовника — пана Станислава Понятовского. Пусть пока покомандует, пусть потешится — дескать, я король! А придет время — сбросим. Мановением руки русской государыни.

Да, нарушила запрет на смертную казнь. Но не отменила же! Смертной казни в России нет и не будет. Потому что Екатерина — просвещенный монарх. И гуманный монарх. Мать народа. Небольшие же исключения из правил лишь подчеркивают правило.

Гуманизм ее основан на взглядах Монтескье: надо провести государственные реформы, дабы облегчить положение простого народа, упорядочить работу судов и полиции. Но излишний либерализм тоже вреден, а особенно в такой полудикой пока стране, как Россия. И великие просторы, и суровый климат принуждают к авторитарному типу правления: да, самодержавие, да, абсолютизм, только просвещенный.

Академия наук занимала в этих планах пусть большое, но не главное место. Разумовский вполне устраивал государыню в качестве президента. Бецкий прочит на его место Ломоносова; вариант смелый, радикальный и отсюда достаточно рискованный — больно крут Михайло Василич, сразу потеснит позиции немецких ученых, а они — поддержка Екатерины. Ломоносов передал через Бецкого план преобразований в Академии — совершенно разумный, по сути, но способный вызвать распри в профессорской среде. Надо повременить.

Только выжидая, только лавируя, находя компромиссы, можно удержаться у власти. За плечами прежней императрицы — Елизаветы Петровны — был всегда ее великий отец: дщерь Петрова позволяла себе многое. У Екатерины II положение кардинально иное: немка, свергла мужа — законного наследника! — и теперь правит лишь до совершеннолетия Павла Петровича. Вынуждена взвешивать каждый шаг. Осторожничать, угождать, подкупать. А иначе может оказаться на месте шлиссельбургского узника. Или даже Мировича.

Бецкий посетил Ломоносова в конце сентября, был довольно холоден, как и вся атмосфера в Петербурге, говорил лаконично и, пожалуй, даже в чем-то с грустью:

— Назначение ваше на пост вице-президента матушкой-царицей отложено на неопределенное время. А написанный вами новый статут Академии на словах был одобрен, но пока что лежит под спудом. Остается ждать.

— Ждать! — воскликнул огорченный профессор с болью. — У меня нет времени ждать. Состояние моего здоровья не внушает больших надежд. Год-другой, не больше. Я хотел бы успеть…

Секретарь ее величества посмотрел печально:

— Что могу поделать, драгоценный Михайло Василич? Молодые часто не слушают стариков, делают по-своему. Я пытался воздействовать на Екатерину Алексеевну при посредстве Дашковой, но внезапная кончина князя Дашкова изменили планы княгини. Просит государыню отпустить за границу подлечить нервы — видимо, уедет. Больше у меня и у вас нет союзников в части Академии. Между тем Тауберт не дремлет, и уже готово решение, делающее Шлёцера ординарным профессором истории.

Ломоносов выругался йо матушке, а потом попросил прощения. Бецкий улыбнулся: