Княгиня Монако - Дюма Александр - Страница 57

Отец махнул графу рукой и, как только тот вышел, вернулся к нам. Мы собрались вокруг матушки в парадной гостиной; никто уже не смеялся: этот внезапный отъезд отражался на всех. В глубине комнаты, в темноте, я заметила бледное лицо Биарица, сидевшего неподвижно, как статуя; он бросал на меня грозные взгляды. Бассомпьер и Шарни составляли пару немых. Господин Монако запечатлел на своих устах улыбку, в которой читались все те глупости, какие он уже произнес, и те, какие ему еще предстояло произнести. Отец направился прямо ко мне, взял меня под руку и отвел к камину, рядом с которым никого не было.

— Госпожа де Валантинуа, — промолвил он, — я исполнил свой отцовский долг до конца; надеюсь, что вы этого не забудете, и мадемуазель де Грамон покажет себя достойной семьи, из которой она вышла. Вам представлены прекрасные возможности; не упустите их, а не то вам придется раскаиваться в этом всю жизнь.

Не дожидаясь ответа, маршал вернулся к матушке и находился возле нее до тех пор, пока конюший не доложили, что все готово. Мои воздыхатели последовали за ним как приговоренные к смертной казни, за исключением Биарица, который не двинулся с места. Я полагаю, что если бы он прижал г-на Монако в каком-нибудь углу, то я скоро стала бы вдовой. Мы не видели, как мужчины уехали, но я слышала грохот карет, и каждый поворот колеса отзывался болью в моем сердце.

Ожидание ночи продолжалось недолго. Матушка чтила старинные обычаи, когда это было в ее власти. Меня торжественно отвели в мою комнату; я так просила избавить меня от церемонии с ночной сорочкой и прочих традиций, что мне это разрешили. Мы были отнюдь не при дворе, и, кроме того, этот обряд еще не соблюдали столь ревностно, как сейчас: покойный король, в отличие от нынешнего, не был ярым его приверженцем. В ту пору во всем следовали правилам, заведенным при Людовике XIII, и наш дорогой государь еще не проявил себя тем, кем ему суждено было быть во времена Мазарини.

Матушка и г-жа де Баете, заливаясь слезами, расцеловали меня после традиционных наставлений. Я не знаю, почему они плакали, ведь я, по их мнению, была счастливой. Гиш, явившийся от новобрачного, ворвался в комнату, чтобы меня обнять и посмеяться надо мной. Он нашел, что я прекрасно выгляжу в своих кружевах и шелках, несколько минут сыпал шутками, а затем убежал с криком: — Вот и его высочество!

Нынешний этикет требует, чтобы вас укладывали в постель перед лицом всей Франции. Повторяю: слава Богу, мы были от этого избавлены. Отослав всех остальных, я наедине с Блондо ждала г-на де Валантинуа; я была очень грустной и подавленной, но все же решила подчиниться отцу. Господин Монако вошел. Домашнее платье, совершенно нелепое, делало его похожим на комедийного Толстого Гийома. Вдобавок он напялил на голову колпак, напоминавший колокол, и это рассмешило меня до слез — еще немного, и я почувствовала бы себя героиней пьесы. Блондо, которая тоже была опечалена, не смогла удержаться от смеха и спряталась у меня за занавесками. Князя сопровождали камердинер и два пажа, нагруженные множеством итальянских безделушек, без которых он не мог обойтись даже ночью. То были какие-то мощи, иконы, пилюли, какие-то непонятные механические часы с петухом, кукарекающим каждый час, а также два-три флакона с жидкостью (в одном из них была святая вода) и четки.

Чтобы все это разместить, пришлось принести стол и поставить его рядом с кроватью. Князь приветствовал меня с важным видом, словно король на троне, а затем занялся своими делами, разговаривая с лакеями на итальянском языке, которого я не понимала. Я думала, что это никогда не кончится, но все же этому пришел конец, и мы остались одни. Прежде чем уйти, Блондо поцеловала мне руку, умоляя не падать духом: бедная девушка не завидовала моей участи.

Когда она захлопнула за собой дверь, г-н Монако пошел удостовериться, что все закрыто, и вернулся ко мне. Только не думайте, что мой муж был стар; напротив, он был слишком молод, всего на несколько лет старше меня. Его дед еще был жив и правил — нам оставалось подождать всего лишь смены двух поколений. Тем не менее это вскоре произошло, как мы увидим. Князь встал на колени перед налоем и оставался в этой позе более получаса; он молился как истинный святоша — с благоговейно сложенными руками и взглядом, обращенным к Небу. Две восковые свечи пылали у моего изголовья; мне пришла в голову озорная мысль, и я задула их; нас окутал полный мрак.

— В чем дело, сударыня? — спросил мой муж.

— Не знаю, сударь, — отвечала я.

— Может быть, мне позвать ваших горничных или своих слуг, чтобы они снова зажгли свет?

— Не стоит, сударь.

Князь промолчал, но я слышала, как он шагает по комнате, не приближаясь ко мне; я не знаю, сколько времени он расхаживал вокруг стола со своими снадобьями, передвигаясь во тьме на ощупь и ворча. Наконец, он пришел!

Зимой день не наступает долго. В эту бесконечную ночь я с нетерпением ждала рассвета. Ничто не сравнится с подобной пыткой, мужчинам никогда этого не понять. На заре, когда муж заснул, мне показалось, хотя я и не решалась на него взглянуть, что он спит крепко, и я могу потихоньку исчезнуть.

Я побежала к Блондо. Славная девушка не ложилась в постель и уснула с четками в руках, очевидно молясь за меня. Бросившись на ее кровать, я разрыдалась; между тем усталость взяла свое, и я тоже подремала час или два. Меня разбудили шаги слуг, ходивших взад и вперед по коридору. Пришлось вернуться в свою злополучную комнату; князь лежал на том же месте.

При моем появлении он открыл глаза, протер их, посмотрел на меня и произнес столь же надменным, как и выражение его лица, тоном:

— Черт побери, сударыня, вы же моя жена! И вы все еще не понимаете, какая великая честь вам оказана. Я предупреждаю вас прямо сейчас, что если вы вздумаете брать пример с ваших бабушек, тетушек и прочих ваших никудышных родственниц, которым нет числа, то вас ждет плохой конец.

Вы уже достаточно хорошо знаете Шарлотту де Грамон, чтобы понять, как она восприняла этот выпад и что она на это ответила.

XXIX

Вначале мною овладела столь бешеная ярость, что я едва не задохнулась. У меня не было сил говорить, настолько я была взволнованна. Что касается князя, то он насмешливо смотрел на меня снизу вверх, гордый своей выходкой, как человек, считающий себя хозяином положения и основательно устанавливающий свой трон. Я тотчас же подумала, что мне предстоит стать рабыней, если я немедленно не поставлю его на место. Я знала, что господин этот тупоголовый, ограниченный, недалекий и упрямый; кроме того, мне было известно, что с возрастом его недостатки должны усугубиться и что лишь твердая воля может укротить этого альпийского медведя. Более или менее овладев собой, после недолгой паузы я произнесла уверенным голосом:

— Вы, вероятно, забыли, где вы находитесь и кто я такая, сударь, а также, что, заявляя подобным образом о чести, которую вы мне оказываете, вы оскорбляете мою семью.

Господин Монако посмотрел на меня с изумлением, удивляясь тому, что я посмела ему возражать. Я же продолжала:

— Сама я бы не стала, да еще так скоро, пускаться в объяснения подобного свойства, но я пойду на них: нет ничего лучше, чем сразу выяснить, какого поведения тебе следует придерживаться в будущем. Я происхожу из достаточно хорошего рода, чтобы со мной можно было считаться. Я не люблю подобных разговоров, и таким образом вам не удастся превратить меня в покорное существо. Я никогда не действую по принуждению и не подчиняюсь приказам, даже если намерена внять просьбам. Я ваша жена, это так, но я герцогиня де Валантинуа и знаю, какие обязательства накладывают на меня это имя и этот титул во всех отношениях — вам незачем мне об этом напоминать.

Лицо князя, сидевшего на кровати в своем смятом подушками колпаке-колоколе, из-под которого выбивались волосы в папильотках (в ту пору еще не носили париков), не поддается описанию. Вид у него был крайне подавленный. И все же он попытался выразить недовольство. Тогда я стала кричать громче него, и, прежде чем покинуть комнату, он потерпел полное поражение. Однако нанесенное им оскорбление навсегда врезалось в мою память и не изгладилось доныне — с того мига отсчитывается вся наша жизнь; князь задел мое самолюбие, и мое самолюбие этого ему не простило.