Катрин Блюм - Дюма Александр - Страница 26

— Терпение, дорогой мсье Гийом, терпение! — ответил аббат, видя, что добряк начинает горячиться.

— Терпение, — воскликнул старик, — но поистине не в человеческих силах иметь терпение в подобной ситуации! Из-за подобного упрямства можно потерять человеческий облик!

— Ну-ну, — сказал, аббат вполголоса, — у нее доброе сердце, она преодолеет свои заблуждения!

— Да, вы правы, я не хочу заставлять ее насильно покоряться моему решению, я не хочу, чтобы она разыгрывала роль несчастной матери, жены-мученицы. Я даю ей сегодняшний день на размышление, и если сегодня вечером она мне не скажет: «Старик! Нужно поженить наших детей…» — Гийом пристально посмотрел на жену, но та снова покачала головой, только усиливая раздражение главного лесничего. — Если она не захочет мне сказать этого, — продолжал он, — то тогда… послушайте, мсье аббат, мы вместе уже двадцать шесть лет, да… 15 июня исполнится двадцать шесть лет, но мы расстанемся, как будто все это было вчера, и мы проведем остаток наших дней каждый сам по себе!

— Что он говорит? — в ужасе спросила старушка.

— Мсье Ватрен! — воскликнул аббат.

— Я говорю… я говорю правду! — сказал он. — Ты слышишь, жена?

— О да, да, я слышу! О, какая я несчастная! — И матушка Ватрен бросилась на кухню, захлебываясь в рыданиях.

Она, казалось, пребывала в таком отчаянии, что даже была готова сделать шаг к примирению.

Оставшись наедине, главный лесничий и аббат посмотрели друг на друга. Аббат первым нарушил молчание.

— Мой дорогой Гийом, — сказал он, — не падайте духом и имейте терпение!

— Нет, вы видели когда-нибудь что-нибудь подобное? — в ярости вскричал Гийом.

— У меня есть надежда, — сказал аббат, скорее для того, чтобы утешить старика, чем будучи уверенным в этом, — нужно, чтобы дети увидели ее и поговорили с ней!

— Нет, они ее не увидят и не будут говорить с ней! Она должна сама прийти к этому, а не под влиянием жалости! Иначе мне не о чем говорить с ней! Чтобы дети ее увидели, чтобы дети говорили с ней? Нет, мне стыдно даже подумать об этом! Я не хочу, чтобы они знали, что у них такая глупая и упрямая мать!

В этот момент в полуоткрытой двери показалось взволнованное лицо Бернара.

— Прошу вас: ни слова об упрямой старухе, господин аббат! — прошептал Гийом.

Бернар заметил взгляд, который бросил на него отец; его молчание отнюдь не уменьшило беспокойство молодого человека.

— Так что же, батюшка? — осмелился спросить он робким голосом.

— Кто тебя звал? — спросил Гийом.

— Батюшка! — почти умоляюще прошептал Бернар.

Эта мольба проникла в самое сердце Ватрена, но он даже не подал виду и резко спросил:

— Я тебя спрашиваю: кто тебя звал? Отвечай!

— Никто… я знаю… но я надеялся…

— Убирайся! Ты был глуп, если надеялся!

— Батюшка! Дорогой батюшка, — взмолился Бернар, — одно слово! Одно!

— Убирайся!

— Ради Бога, батюшка!

— Убирайся, говорю тебе! — закричал дядюшка Гийом. — Тебе здесь нечего делать!

Но семья Ватрена была подобна семье Оргона note 31. Каждый был упрям по-своему. Вместо того, чтобы подождать, когда гроза пройдет и его отец успокоится, и прийти позже, как тот ему и советовал, пусть и в несколько грубой форме, Бернар решительно вошел в комнату и твердым голосом сказал:

— Батюшка, матушка плачет и не отвечает мне. Вы плачете и гоните меня…

— Ты ошибаешься, я не плачу!

— Спокойствие, Бернар, спокойствие, — сказал аббат, — все может измениться!

Но вместо того, чтобы внять голосу аббата, Бернар слышал только голос отчаяния, которое начало закипать в нем.

— О, как я несчастен! — прошептал он, думая, что мать согласилась на этот брак, а отец возражает. — Я так любил моего отца все двадцать пять лет моей жизни, а мой отец меня не любит!

— Да, несчастный ты человек! — вскричал аббат. — Потому что ты богохульствуешь!

— Но вы же прекрасно видите, господин аббат, что мой отец меня не любит, — сказал Бернар. — Ведь он отказывает мне в единственной радости моей жизни!

— Вы слышите, что он говорит? — воскликнул Гийом, вспыхивая от нового приступа гнева. — Вот как он меня судит! О, молодость, молодость!

— Но, — продолжал Бернар, — это не значит, что из-за этого непонятного каприза я оставлю бедную девушку. Если у нее здесь всего лишь один друг, то этот друг заменит ей всех остальных!

— Я тебе уже три раза сказал, чтобы ты ушел, Бернар! — еще раз повторил Гийом.

— Я ухожу, — сказал молодой человек, — но мне двадцать пять лет, и я имею полную свободу действий, и если мне так жестоко отказывают, то существует закон, дающий мне право взять то, в чем мне отказывают!

— Закон! — гневно воскликнул дядюшка Гийом. — Да простит меня Бог! Сын произносит слово «закон» перед своим отцом!

— Разве это моя вина? — Закон!..

— Вы меня к этому вынудили!

— Закон! Вон отсюда! Ты грозишь своему отцу законом! Вон отсюда, несчастный, и не смей никогда показываться мне на глаза!

— Отец мой, — сказал Бернар, — я ухожу, потому что вы меня прогоняете. Но запомните тот час, когда вы сказали своему сыну: «Уходи из моего дома!», — и пусть вина за то, что случится потом, падет на вашу голову. — И, схватив свое ружье, Бернар, как безумный, бросился вон из дома.

Дядюшка Гийом чуть было не бросился к своему ружью, но аббат остановил его.

— Что вы делаете, господин аббат, — удивленно вскричал старик, — разве вы не слышали, что сказал этот несчастный?

— Отец, — прошептал аббат, — ты слишком суров со своим сыном!

— Слишком суров? — воскликнул Гийом. — И вы тоже это говорите? Так это я суров с ним или его мать? Вам и Богу это известно! Слишком суров! У меня были полны глаза слез, когда я с ним говорил! Когда я люблю его, вернее, любил его, как любят единственного сына… Но теперь, — гневно продолжал главный лесничий, — он может идти куда ему угодно! Пусть делает, что хочет, только бы я его больше не видел!

— Несправедливость порождает несправедливость, Гийом! — торжественно сказал аббат. — Берегитесь, после того, как вы были столь жестоки в своем гневе, остаться еще и несправедливым!

Бог уже простил вам ваш гнев и вашу вспыльчивость, но он никогда не простит вам несправедливость.

Едва аббат закончил, как в зал вошла бледная и испуганная Катрин. Ее большие голубые глаза неподвижно смотрели в одну точку, и крупные слезы, похожие на жемчужины, струились, по ее щекам.

— О, дорогой папочка, — воскликнула она, с ужасом посмотрев на грустное лицо аббата и мрачную физиономию главного лесничего, — что случилось, что здесь произошло?!

— Так, а вот и другая! — прошептал дядюшка Гийом, вынимая трубку изо рта и кладя ее в карман, что было у него признаком крайней степени возбуждения.

— Бернар молча поцеловал меня три раза, — продолжала Катрин, — взял свою шапку и охотничий нож и убежал куда-то, как сумасшедший!

Аббат отвернулся и принялся вытирать влажные глаза носовым платком.

— Бернар, Бернар… негодяй, а ты… ты… — без сомнения, Гийом остановился, не решаясь произнести какие-либо проклятия в адрес Катрин, но при виде нежного и умоляющего выражения в глазах девушки весь его гнев растаял, как тает снег под солнечными апрельскими лучами. — А ты… ты… — прошептал он, смягчаясь, — ты добрая девушка! Поцелуй меня, дитя мое!

Затем, легко отстранив свою племянницу, он повернулся к аббату.

— Мсье Грегуар, — сказал он, — действительно, я был слишком суров, но, как вы знаете, это по вине матери… Пойдите к ней и попытайтесь уговорить ее… а что касается меня, то я пойду прогуляюсь по лесу. Я всегда замечал, что темнота и одиночество дают прекрасные советы!

Пожав руку аббату, но даже не осмелившись посмотреть в сторону Катрин, он вышел из дома, пересек дорогу и скрылся в чаще леса.

Чтобы избежать объяснения, хотя он очень его хотел, аббат направился на кухню, где наверняка мог найти матушку Ватрен, которая ушла туда, исполненная отчаяния и горя, но Катрин его остановила.