Изабелла Баварская - Дюма Александр - Страница 65

По истечении десяти минут он вернулся, тщательно закрыл за собой дверь комнаты, но не прошел к своему месту, а остановился у дверей и с каким-то странным удивлением взглянул на гостя.

— Мэтр Каплюш, — сказал он, — пойдемте со мной.

— Отлично, — отвечал тот, допивая вино из своего стакана и прищелкивая языком, как человек, только тогда по-настоящему оценивший друга, когда пришло время с ним расстаться. — Отлично, мне все ясно.

Мэтр Каплюш поднялся и, взяв шпагу, оставленную им у дверей, проследовал за тюремщиком.

Они сделали всего несколько шагов по сырому коридору и очутились у лестницы, настолько узкой, что на ум невольно приходила мысль: архитектор, мастеривший ее, понимал, что лестница в государственной тюрьме — лишь дополнение к ней. Каплюш спускался с ловкостью человека, которому дорога хорошо известна, он напевал мотивчик любимой песенки и, останавливаясь на каждой площадке, в то время как привратник неумолимо следовал впереди, приговаривал: «Ах ты черт. Ведь какой высокий вельможа». Так они спустились примерно на шестьдесят ступенек.

Тут привратник открыл низкую дверцу, такую низкую, что Каплюш — а он был совсем не высок — вынужден был нагнуться, чтобы проникнуть в камеру, находившуюся за этой дверью. Проходя, он отметил, как прочна и надежна дверь: дубовая, в четыре больших пальца толщиной и вдобавок обита железом. Он одобрительно, с видом знатока, кивал головой. Темница была пуста.

Каплюшу достаточно было беглого взгляда, чтобы убедиться в этом, но он решил, что тот, за кем он послан, либо на допросе, либо его пытают; он поставил шпагу в угол и стал спокойно ждать заключенного.

— Пришли, — проговорил тюремщик.

— Хорошо, — кратко ответил мэтр Каплюш.

Ришар собирался было уйти с лампой в руке, но мэтр Каплюш попросил оставить лампу ему. Тюремщику не было приказано оставлять Каплюша без света, и он исполнил просьбу. Едва Каплюш заполучил лампу, как тотчас начал исследовать камеру; он был настолько поглощен этим занятием, что не услышал, как дважды повернули ключ в замочной скважине и тяжелый засов опустился.

В соломе, служившей постелью, он нашел то, что искал: камень, которым узник пользовался как подушкой.

Мэтр Каплюш положил камень посреди камеры, пододвинул к нему старую деревянную скамеечку, на нее поставил фонарь, потом взял шпагу, камень смочил остатками уже гнилой воды, которую он нашел в кувшине с отколотыми краями; сев на пол и зажав между коленями камень, он с важным видом стал точить об него шпагу, — ведь от частого употребления в последние дни она слегка притупилась; Каплюш прерывал свою работу лишь для того, чтобы проверить, проведя большим пальцем по лезвию, достаточно ли остра шпага, и затем с новым пылом принимался за работу.

Он был так поглощен столь приятной заботой, что не заметил, как дверь открылась и снова закрылась и к нему подошел человек, глядя на него с неподдельным изумлением. Наконец вошедший прервал молчание.

— Черт возьми, мэтр Каплюш, — сказал он, — странным делом вы заняты.

— А, это ты, Горжю, — сказал Каплюш и вскинул на гостя глаза, но тотчас вновь опустил их на камень, приковывавший все его внимание. — О чем ты?

— Я говорю, меня прямо поражает, что вас занимают сейчас такие мелочи.

— Естественно, сын мой, — отвечал Каплюш, — ничего не делается без души, а в нашем деле она так же нужна, как в любом другом. Эта шпага затупилась, оно, конечно, неважно во время мятежа, главное — убить, а сколько раз ты за это берешься — все равно; но служба, которую ей предстоит нести, несравненна с той, что она несла весь этот месяц, и тут уж не надо жалеть стараний, иначе уронишь свою честь.

У Горжю был теперь мало сказать — изумленный, а какой-то дурацкий вид. Он молча смотрел на своего учителя, а тот, казалось, тем усерднее работал, чем ближе был его конец.

Спустя некоторое время мэтр Каплюш вновь вскинул глаза на Горжю.

— Ты, стало быть, не знаешь, — сказал он, — что завтра состоится казнь?

— Как же, как же, — отвечал Горжю, — знаю.

— Тогда, — сказал Каплюш, вновь принимаясь за работу, — чего же ты удивляешься?

— А вам известно, — в свою очередь, поинтересовался Горжю, — кого казнят?

— Нет, — ответил Каплюш, не прерывая работы, — меня это не касается, если только речь не идет о каком-нибудь горбуне, о чем меня должны уведомить: ведь нужно приготовиться заранее, поскольку тут есть свои трудности.

— Нет, мэтр, — отвечал Горжю, — у осужденного такая же шея, как и у вас и у меня, и мне немного не по себе, потому что у меня рука еще не так набита, как у вас.

— Что, что?

— Я говорю, что я назначен палачом только сегодня вечером, и было бы очень досадно, если бы я сразу дал осечку…

— Ты — палач?! — воскликнул Каплюш, выронив шпагу из рук.

— Ах, боже мой! Ну да, четверть часа назад прево позвал меня и облек меня этим званием.

Тут Горжю вытащил из кармана пергамент и показал его Каплюшу; Каплюш не умел читать, но узнал французский герб и печать прево, мысленно сравнив этот документ с выданным ему, он убедился, что они одинаковы.

— О! — удрученно протянул он, — в канун публичной казни такое оскорбление!

— Но, мэтр Каплюш, тут уж ничего не поделаешь.

— Это почему же?

— Потому что не можете же вы казнить самого себя, такого еще не бывало.

До мэтра Каплюша стал понемногу доходить смысл происходящего. Он удивленно посмотрел на своего подручного, волосы дыбом стали у него на голове, у корней волос выступил пот и заструился по впалым щекам.

— Так это я! — вскричал он.

— Да, мэтр, — ответил Горжю.

— А ты!..

— Да, мэтр.

— Кто же отдал этот приказ?

— Герцог Бургундский.

— Быть того не может! Всего час назад он держал мою руку в своей.

— И тем не менее это так, — сказал Горжю. — Теперь он будет держать в своих руках вашу голову.

Каплюш медленно поднялся, и шатаясь, точно пьяный, направился прямо к двери; он схватил своими громадными ручищами замок и дважды повернул его, так что он соскочил бы с петель, не будь они такими прочными.

Горжю не спускал с него глаз; на его грубом, жестком лице появилось необычное для него выражение интереса.

Когда мэтр Каплюш понял тщету своих усилий, он вернулся на прежнее место, подобрал свою шпагу и, положив ее на камень, в последний раз прошелся по ней, — теперь она была в порядке.

— Не довольно ли? — сказал Горжю.

— Чем острее, тем лучше, раз она предназначена для меня, — глухо произнес Каплюш.

В эту минуту в камеру вошел прево Парижа Во де Бар в сопровождении священника и, чтобы соблюсти законность, приступил к допросу. Мэтр Каплюш признался в восьмидесяти шести убийствах, помимо тех, которые он совершил, исполняя служебный долг, среди убитых примерно треть были женщины и дети.

Спустя час прево ушел, с Каплюшем остался священник и подручный палача, ставший палачом.

На следующий день уже в четыре часа утра вся большая улица Сен-Дени, улица Бобов и площадь Пилори были запружены народом, из окон всех домов торчали головы; казалось, стены бойни близ Шатле и стена кладбища Невинноубиенных у рынка рухнут под тяжестью облепивших их людей. Казнь была назначена на семь часов.

В половине седьмого по толпе прошло движение, словно пробежал электрический ток; из глоток людей, находившихся близ Шатле, вырвался мощный крик, возвестивший тем, кто находились близ площади Пилори, что осужденный двинулся в путь. Он добился от Горжю, от которого зависела эта последняя милость, чтобы его не везли ни на осле, ни в повозке; мэтр Каплюш твердым шагом шествовал между священником и новоиспеченным палачом, на ходу помахивая рукой и выкрикивая приветствия тем, кого он узнавал в толпе. Наконец он ступил на площадь Пилори, вошел в круг диаметром в двадцать шагов, образованный группой стрелков, посреди которого у кучи песка возвышалась плаха. Круг разомкнулся, чтобы пропустить его, и вновь сомкнулся за ним. Для тех, кто находился поодаль и не мог видеть за головами соседей, были поставлены скамьи и стулья; головы людей, возвышавшиеся одна над другой, образовали как бы воронку цирка, верхней ступенью которого были крыши домов.