Изабелла Баварская - Дюма Александр - Страница 50

— Уверяю вас, мэтр Бурдишон, — говорила пожилая женщина мужчине, которого она удерживала за пуговицу на камзоле, стараясь, чтобы он обратил на нее внимание, — уверяю вас, он пришел в сознание, мне сказала Квохтушка, дочка тюремщика Шатле, по ее словам, у него только синяк на затылке и больше ничего.

— Я не спорю, тетушка Жанна, — отвечал мужчина, — одно неясно: за что его арестовали.

— Ну как же, очень просто: он сговаривался с англичанами и Бургундцами насчет Парижа, чтобы предать его огню и мечу, а из церковных сосудов понаделать монет… Более того, говорят, его толкала на это королева Изабелла, она до сих пор не может простить парижанам убийство герцога Орлеанского. Она, мол, только тогда успокоится, когда сметут с лица земли улицу Барбетт и сожгут «Божью матерь».

— Дорогу, дорогу! — закричал какой-то мясник. — Палач идет.

Толпа раздвинулась и пропустила человека в красном… При его приближении дверь Шатле открылась сама собой, словно признала его, и закрылась за ним.

Глаза всех неотрывно следили за палачом.

На миг наступила тишина, но вот разговор возобновился.

— Прекрасно, — сказала пожилая женщина, перестав наконец дергать за пуговицу Бурдишона, — я ведь знакома с дочерью тюремщика, может, мне удастся кое-что выведать. — И она засеменила к Шатле так быстро, как только позволял ей ее возраст и ее ноги, из которых одна была короче другой.

Добежав, женщина постучала в дверь, окошечко в двери отворилось, и в него просунулось веселое круглое личико молоденькой блондинки. Завязалась беседа, но ожидаемого результата не получилось: дверь оставалась закрытой, девушка только показала рукой на оконце в темнице и исчезла. Старуха сделала знак ожидавшим ее людям, чтобы они подошли; несколько человек отделились от толпы, а она, припав к оконцу, сказала окружавшим ее людям: «Идите все сюда, это оконце в темницу; увидеть мы его не увидим, зато услышим, как он будет кричать, — все лучше, чем ничего».

Люди в нетерпении столпились вокруг этого входа в ад, не прошло и десяти минут, как оттуда послышался звон цепей, проклятия, замигал огонь.

— О, я вижу жаровню, — сказала женщина. — Палач кладет на нее щипцы… Вот он начал раздувать огонь.

Каждый раз, как палач дул на жаровню, она изрыгала такой силы пламя, что казалось, это вспыхивают подземные молнии.

— Вот он берет щипцы, они та накалились, что жгут ему пальцы… Он ушел в глубь темницы, мне сейчас видны только его ноги… Тише! Замолчите, сейчас услышим…

Раздался душераздирающий крик… Все головы склонились к оконцу.

— Ага, сейчас его допрашивает судья, — продолжала женщина, выступавшая в роли чичероне; по праву первенства она завладела всем оконцем, просунув лицо между железными прутьями, — он молчит. Что молчишь, разбойник? Отвечай же, убийца! Признавайся в своих преступлениях.

— Тише! — крикнуло сразу несколько голосов.

Женщина вытащила голову из отверстия, но руки ее вцепились в железные прутья: она не хотела уступать занятой позиции и ждала, когда заключенный заговорит.

С убежденностью человека, привыкшего к таким зрелищам, женщина заявила:

— Можете быть уверены, если он не признается, его не повесят.

Снова раздался крик, который заставил ее прильнуть к окну.

— Так, ничего особенного, — сообщила она, — щипцы лежат на полу рядом с жаровней. Видали? Он уже устал, палач-то.

Послышались удары молотка.

— Все в порядке, — радостно возвестила старуха, — на него надевают колодки.

Колодками назывались деревянные планки, которые привязывали веревками к ногам узника, между ними просовывали кусок железа и ударяли по нему молотком до тех пор, пока не раздробятся кости и не расплющится плоть.

Видимо, шевалье ни в чем не сознавался, ибо удары молотка участились. Палач входил в раж.

Крики прекратились, уступив место глухому стону, но потом и его не стало слышно. Вскоре стихли и удары молотка.

Тетушка Жанна поднялась и сказала:

— На сегодня все, он лишился чувств, ни в чем не признавшись.

Она отряхнула пыль с колен, поправила чепец и пошла прочь, убежденная в том, что сегодня больше нечего ждать.

Остальные побрели за старухою, доверяя ее осведомленности в подобных вещах. Только один человек остался недвижим, это был Перине Леклерк.

Спустя некоторое время, как и предсказывала мамаша Жанна, палач вышел.

Вечером в тюрьму вошел священник.

Когда стало совсем темно, у дверей поставили часовых, и один из них вынудил Леклерка покинуть свой пост. Тот уселся на тумбу на углу улицы Понт-о-Менье и стал ждать.

Истекло два часа. Ночь была очень темная, но глаза Леклерка уже настолько привыкли к темноте, что он различал то место на сероватых стенах, где находилась дверь Шатле. За все это время он не произнес ни слова, ни разу не отнял от кинжала руки и не помышлял ни о питье, ни о еде.

Пробило одиннадцать часов.

Еще не отзвучал последний удар, как дверь Шатле открылась, и на пороге показалось двое солдат, державших в одной руке шпаги, а в другой — по факелу; потом из дверей вышло четверо мужчин, несших в руках какую-то ношу, а за ними следовал человек, чье лицо скрывал красный капюшон; они молча приблизились к Понт-о-Менье.

Когда они поравнялись с Перине, тот увидел, что они несли в руках большой кожаный мешок, Перине навострил уши: до него донесся стон, — сомнений быть не могло.

Он, не медля ни секунды, выхватил из ножен кинжал и тут же уложил двоих: тех, что несли мешок, который Леклерк вспорол по всей длине. Из мешка выпал человек.

— Бегите, шевалье! — вскричал Леклерк. И, воспользовавшись замешательством, которое произвело его нападение, он, спасаясь от преследования, скользнул вдоль откоса и исчез из виду.

Тот, кому он с таким неслыханным мужеством попытался помочь обрести свободу, и хотел бы бежать, — он слегка приподнялся, но разбитые ноги не слушались его, и он, вскрикнув от боли и отчаяния, упал без чувств.

Человек в красной шапке сделал знак тем двоим, что не были ранены, они взвалили ношу на плечи, а когда подошли к середине моста, тот скомандовал: «Остановитесь здесь, бросайте его».

Приказ был немедленно исполнен, бесформенный предмет мгновение кружил между мостом и рекой, и вскоре послышался звук падающего в воду тела.

В ту же минуту лодка с двумя гребцами подплыла к тому месту на воде, где исчезло тело, и некоторое время плыла по течению реки. Потом один остался на веслах, а другой длинным багром подцепил предмет, показавшийся на поверхности воды, и втащил его в лодку. Но в это время человек в красной шапке поднялся на закраину моста и громовым голосом прокричал роковые слова, которые ветер разнес далеко вокруг:

— Да свершится королевское правосудие!

Матрос вздрогнул и, несмотря на уговоры товарища, бросил обратно в воду тело шевалье де Бурдона.

ГЛАВА XVIII

С момента описанных событий прошло около полугода. На великий город опускалась ночь; с холма Сен-Жермен было видно, как медленно, друг за другом, в зависимости от того, насколько они были удалены от него, растворялись в тумане колокольни и башни, которыми щетинился Париж 1417 года. На первом плане были видны острые башни колоколен Тампля и Сен-Мартен, с севера на них набегала, подобно морскому прибою, густая тень, которая вскоре накрыла острые узорчатые иглы Сен-Жиля и Сен-Люка, издалека они выступали из сумерек, словно готовые к бою гиганты; затем облако подобралось к Сен-Жак-ла-Бушри, который темной вертикальной чертой вырисовывался в тумане, и сомкнулось с туманом, поднимавшимся от Сены; низкий с изморосью ветер вырывал из него огромные хлопья. Сквозь сплошную завесу глаз мог различить еще древний Лувр, его чреду башен, Нотр-Дам и острый шпиль Сент-Шапель. Затем туман жадно набросился на Университет, окутал Сент-Женевьев, добрался до Сорбонны, завихрился над крышами домов, опустился на улицы, перешагнул крепостной вал, распростерся по равнине, стер с горизонта красноватую ленту, которую оставило солнце в качестве последнего «прощай» земле и на фоне которой несколькими минутами раньше еще выделялись черные силуэты трех колоколен аббатства Сен-Жермен-де-Пре.