Изабелла Баварская - Дюма Александр - Страница 26

На любимцев короля обрушились самые суровые кары; то, что раньше было сделано со злодеем Краоном, теперь делали и с людьми ни в чем не повинными. Богатства и земли, принадлежавшие Жану Лемерсье в Париже и в других местах королевства, были у него отняты и разделены между другими; роскошный его дом в Ланской епархии, на отделку которого он издержал не меньше ста тысяч ливров, был отдан сиру де Куси, равно как и все его доходы, земли и прочие владения.

С мессиром де Ла Ривьер обошлись еще более жестоко: у него тоже отняли все, как и у Жана Лемерсье, оставив его жене только то, что лично ей принадлежало. Но у Ла Ривьера была красавица дочь, по любви вышедшая замуж за господина де Шатильона, отец которого стал потом начальником французских стрелков. Все мирские власти скрепили этот супружеский союз, его освятили все духовные авторитеты. И союз этот был грубо и бессовестно расторгнут; разорвано было то, что разорвать имел право только папа: молодых людей развели и принудили каждого из них вступить в другой брак, причем с человеком, угодным герцогу Бургундскому.

Против всех этих гонений король ровно ничего не мог поделать: здоровье его день ото дня становилось все хуже и хуже, так что теперь надеялись лишь на то, что ему поможет присутствие королевы. Ее он любил больше все на свете, и оставалась еще надежда, что, вовсе потеря память, он, быть может, вспомнит хотя бы ее…

ГЛАВА VIII

Как явствует из предыдущей главы, несчастье, постигшее короля, повлекло за собой полный переворот в делах королевства. Те, кто были любимцами короля, пока он находился в здравом уме, попали в немилость, когда Карл лишился рассудка: управление государством, ускользнувшее из его ослабевших рук, целиком перешло в руки герцогов Бургундского и Беррийского, которые, подчинив общую политику своим личным страстям, стали разить всех шпагой ненависти, а не мечом правосудия. Один только герцог Орлеанский мог бы уравновесить их влияние в совете, но, целиком поглощенный своею любовью к Изабелле, он отказался от притязаний на регентство и не нашел в себе мужества бороться ни за самого себя, ни за своих друзей. Будучи братом короля и опираясь на свое герцогское могущество, располагая огромными доходами, молодой и беспечный, он подавлял в своем пламенном сердце малейший порыв честолюбия, который мог бы хоть чем-либо омрачить безоблачное небо над его головой. Счастье, что он может теперь свободно видеться со своей королевой, переполняло его. И если сдерживаемый вздох порою выдавал раскаяние, таившееся в глубине его души, если он внезапно хмурился при каком-нибудь грустном воспоминании, то достаточно было одного взгляда его возлюбленной, чтобы прогнать морщины с его чела, одного ее ласкового слова, чтобы утешить его сердце.

Что же до Изабеллы, то хотя она была совсем еще молода, это была итальянка, итальянка, любящая любовью волчицы и в ненависти своей подобная льву; в жизни она знала только пламенные порывы сердца и искала в ней лишь бурную страсть; однообразное течение дней претило ее существу, ибо ей всегда чего-то не хватало, как пустыне не хватает знойных ветров, как океану не хватает бури. К тому же она покоряла всех своей красотой. Если бы отсвет адского пламени временами не вспыхивал в ее глазах, она казалась бы ангелом божьим, и тот, кто увидел бы ее в ту минуту, когда мы возвращаемся к рассказу о ней, увидел бы лежащей в постели с раскрытым молитвенником на аналое, тот мог бы подумать, что перед ним целомудренная дева, которая, проснувшись утром, ожидает материнского поцелуя. А между тем это была прелюбодейная супруга, ждавшая своего любовника, и любовник этот был братом ее мужа, ее господина и короля, страдавшего в помрачении рассудка.

Вскоре отворилась скрытая в обоях дверь, которая вела в покои короля, и появился герцог Орлеанский. Он посмотрел, нет ли кого поблизости, и, убедившись, что Изабелла одна, закрыл дверь и быстро подошел к ней. Он был встревожен и бледен.

— Что с вами, мой милый герцог? — спросила королева, с улыбкой протягивая к нему руки, ибо она уже привыкла к выражению грусти, столь часто омрачавшему чело ее возлюбленного. — Расскажите же мне обо всем.

— О, что я узнал!.. — воскликнул герцог, опустившись на колени у постели королевы и обняв ее за шею. — Говорят, будто вас требуют в замок Крей, будто вы должны быть подле короля…

— Я знаю: Гийом де Эрсилли полагает, что мое присутствие пошло бы ему на пользу. А вы, герцог, что на это скажете?

— Я скажу, что в первый же раз, как этот жалкий невежда уйдет подальше от замка искать в Бомонском лесу целебных трав, я прикажу вздернуть его там на самый крепкий сук самого толстого дерева! Исчерпав свои скудные знания, он хочет теперь воспользоваться вами как лекарством, не думая о том, какой опасности вас подвергает…

— Разве для меня это небезопасно? — спросила королева, ласково глядя на герцога.

— Это опасно для вашей жизни: в безумии своем король доходит до бешенства. Разве в припадке сумасшествия не убил он сына Полиньяка? Разве не ранил трех или четырех своих же военачальников? Неужели вы думаете, что он вас узнает, если не узнал даже меня, своего родного брата? Если гнался за мной с обнаженной шпагой и только благодаря быстроте моей лошади мне удалось избежать смерти? Впрочем, может, и было бы лучше, если б он меня убил…

— Вас убить, герцог! Так не дорожить своей жизнью!.. Разве наша любовь не делает ее прекрасной и счастливой? Право же, досадно сознавать, что вы ее так мало цените!..

— Я тревожусь за вас, моя дорогая Изабелла, я буду трепетать при каждом шорохе, доносящемся из этой проклятой комнаты, буду бояться жалкого слуги, переступившего мой порог, и буду знать, что днем и ночью вы одна с сумасшедшим…

— Нет-нет, ваше высочество, я думаю, что страхи ваши напрасны: в неистовство короля приводила стрельба, вид оружия. — Изабелла пристально взглянула на герцога. — А я буду говорить с ним самым нежным голосом, и он вспомнит его. Нежностью и лаской я превращу льва в ягненка: вы же знаете, как он меня любит…

Слушая ее, герцог хмурился все больше и больше; наконец он вскочил, высвободившись из объятий королевы.

— О да, он любит вас, я знаю, — глухо произнес герцог. — И в этом подлинная причина моей печали. Нет-нет, конечно, он вам ничего дурного не сделает. Напротив, ваш голос, как вы сказали, успокоит его, ваши ласки его укротят. Ваш голос, ваши ласки!.. Боже правый! — Он обхватил голову руками. Изабелла смотрела на него, приподнявшись на локте. — И чем спокойнее он будет, тем чаще я буду повторять себе: «Она была с ним нежна…» В конце концов вы заставите меня проклинать небо за то, за что мне следовало бы его благодарить: за исцеление моего брата. Из неблагодарного, каков я сейчас, вы превратите меня… Ваша любовь, ваша любовь… Она была моим эдемом, моим раем, и я привык уже владеть им безраздельно. Что я буду делать, когда мне придется делить его с другим? Сохраните же эту роковую любовь нераздельной: отдайте ее целиком ему или мне.

— Почему же вы сразу так не сказали? — радостно воскликнула Изабелла.

— А зачем? — прервал ее герцог.

— Затем, что я тотчас ответила бы вам, что не поеду в замок Крей.

— Вы… вы не поедете?.. — вскричал герцог и бросился к королеве. Потом, остановившись, сказал: — А как вы это сделаете? И что скажут герцоги Бургундский и Беррийский?

— Вы верите, что они искренне желают выздоровления короля?

— Клянусь вам, нет! Герцог Бургундский снедаем жаждой власти, а герцог Беррийский жаден до денег. Безумие брата упрочивает могущество одного и сулит обогащение другому. Но они умеют притворяться: когда они узнают, что вы отказываетесь туда ехать… Впрочем, можете ли вы это сделать? О мой брат, бедный мой брат!..

И герцог разрыдался. Одной рукой Изабелла подняла голову возлюбленного, а другой стала утирать его слезы.

— Утешьтесь, мой дорогой герцог, — сказала она, — я не поеду в Крей. Король поправится, и ваше сердце, сердце брата, — добавила она медленно, с оттенком легкой иронии, — ни в чем не сможет себя упрекнуть: я нашла средство.