Он уходя спросил (адаптирована под iPad) - Акунин Борис - Страница 11

– Не перебивай! Дай мне закончить. Знаешь, я рада, что ты изменил мне. Это избавило меня от тяжкого чувства вины и позволило всецело отдаться моей любви к Виталию. (Так звали Виолончелиста.) Я поняла, что могу жить лишь с человеком, который делит со мной не только земную, но и небесную сторону бытия. В нашей с тобой жизни не было музыки, Василий. А я не могу без нее обходиться! И это всё, что я собиралась тебе сказать. Давай разойдемся цивилизованно, без драм и скандалов.

Потрясенный до глубины души, я пролепетал, что по крайней мере хочу повидаться с Ленусей.

Лицо жены окаменело.

– Что ж, поговорим и об этом. Лена привязалась к Виталию. Они полюбили друг друга. Он учит ее музыке, рассказывает ей сказки, поет песни. Из него получится отличный отец. Не мучай ребенка, не заставляй маленькое сердце разрываться. Я знаю, это будет тебе тяжело, но думай не о себе – о Лене. Ты же умный, добрый, ответственный. Ты не можешь не понимать, что так будет лучше. Для всех. В конечном итоге и для тебя.

– Для меня это… не будет лучше! – еле выговорил я, задыхаясь. – И для Ленуси! Развод – изволь. Но я не позволю украсть у меня дочь!

Глаза жены сверкнули, губы плотно сжались.

– Я наняла юриста, – сказала она после короткой паузы. – Это опытнейший адвокат по разводным делам. Он взял показания у твоей Эльжбеты. Да-да, не изумляйся. Нашел ее и убедил, подкупил, запугал – мне все равно. Но на суде будут предъявлены доказательства твоей неверности. Никаких прав на Лену ты не получишь, только угодишь в газеты и навредишь своему служебному положению.

Ирина хрупкая и тонкая, вся эфир и невесомость; я корпулентен и широкоплеч, но она сильнее меня, я всегда это чувствовал. Теперь эта сила обратилась против меня, и я спасовал. Я не мог ей противостоять. Да и как?

– Ладно. Я ухожу, – пролепетал я. – Передай Ленусе вот это. Там кукла. Хорошая. Из Парижа.

– Не нужно подкупать ребенка дорогими подарками, – отрезала Ирина. – Девочке еще нет шести. Она маленькая. Если ты не будешь мешать, она скоро тебя забудет.

Шелест платья. Дверь захлопнулась у меня перед носом.

– Ну так скажи, что куклу купил твой виолончелист! – крикнул я, но не уверен, что Ирина меня услышала.

Я положил коробку на пол и побрел вниз на подгибающихся ногах.

Разлюбившая женщина всегда жестока. В ней нет ни горечи, ни ненависти, а лишь отсутствие всякого интереса к тебе. Желание, чтобы ты навсегда исчез из жизни – и только. Ты – не более чем досадное воспоминание, которое поскорее нужно стереть.

Бессмысленно искать справедливости, ее нет, мрачно думал я, спускаясь по лестнице. Мы с Ириной – два мира, и у каждого свое собственное строение. Во вселенной Ирины самое большое и яркое светило – она, а все остальные – планеты на орбите. В том числе и я. Планета не может сойти с заданной траектории, не может изменить светилу. В этом случае она просто выпадает из солнечной системы. Может быть, потому я Ирину и любил – меня влекло ее сияние, ее притяжение.

Но солнце оттолкнуло меня, и я летел через темное холодное пространство в одиночестве. Хуже всего, что я лишился своей Луны-Ленуси, своего маленького спутника, сиявшего мне милым и нежным светом.

Выйдя на улицу, я посмотрел на синее весеннее небо с ненавистью. Там надменствовало яркое, но холодное, бесконечно далекое солнце.

– Теперь к Торговому мосту, – буркнул я извозчику.

И вот я у своего подъезда, угрюмо смотрю на грязную воду Крюкова канала, пытаюсь понять, как мне жить дальше.

Гарсоньерка, которую я снял неподалеку от службы – надеясь, что ненадолго, – находилась на втором этаже. Форточка в комнате была открыта. Оттуда доносился лай.

И мое сердце немного оттаяло.

Второе дело, которое я должен был сделать, прежде чем отправлюсь к начальству, – повидаться с Видоком.

Так звали мою собаку. Во время командировок, иногда продолжительных, за нею ухаживал дворник-чухонец. Дважды в день давал корм и водил гулять. Видок был пес самостоятельный, ко всему привычный. Я отлично разбираюсь в кинологии, я ведь создал первую в России школу полицейских собак, так вот скажу со всей компетентностью: умнее и нюхастей пса я никогда не встречал. Это был настоящий Моцарт среди ищеек.

Мой бесценный помощник, мой верный товарищ! Вот кто мне рад, растроганно подумал я, прислушиваясь к заливистому «гав-гав». Вообще-то Видок был молчалив, но тут не сдержался. Почуял, что я вернулся. Нюх у него был совершенно феноменальный.

Выглядел мой друг непрезентабельно: здоровенная криволапая дворняга с диспропорционально крупной башкой и косматой мордой. Нрав тяжелый – атаковал врагов, неважно двуногих или четвероногих, без рычания, а клыки у него были не хуже, чем у немецкой овчарки.

И еще с Видоком можно было разговаривать. Он понимал почти всё, разве что отвечал на обращение не на русском языке, а на собачьем.

– Всё, теперь у меня кроме тебя никого на свете нет, – сказал я ему, когда он положил лапы мне на плечи.

Нежности у нас были не в заводе, но тут он впервые в жизни лизнул мой нос шершавым языком. Это означало: «Ну и что? У меня тоже кроме тебя никого, и мне достаточно».

Я, чуть не всхлипнув, оттолкнул его.

– Ну еще ты меня пожалей.

Из хвощовского вагона, где к завтраку подавали всякие деликатесы, я прихватил ветчинную кость – Видок их обожал. Он с удовольствием понюхал, но есть не стал. Сел, выжидательно на меня уставился. Правое ухо висит, левое – торчком.

– Не волнуйся, – сказал я. – Отныне куда я, туда и ты.

Левое ухо опустилось, пес осклабился. Кость захрустела в желтых зубищах.

VI

Теперь можно было заняться и хвощовским делом.

По должности мне полагался служебный телефон. Я позвонил надворному советнику Лабазову, замещавшему меня во время отсутствия. Сказал, что вернулся раньше срока, но из отпуска пока не выйду. Попросил доложить, всё ли в порядке.

– Всё нормально, – ответил мой помощник.

Это было любимое слово Ивана Захаровича. Если он говорил «ненормально», значит случилось нечто чрезвычайное – инцидент, кризис, апокалипсис. Хаоса Лабазов совершенно не выносил, любые проблемы улаживал быстро, четко, с минимальными затратами, и всё опять становилось «нормально». Всякому маньяку – а я, разумеется, маньяк порядка – нужно иметь рядом еще большего маньяка, тогда не чувствуешь себя психованным. Поэтому я выбрал такого заместителя.

Тем не менее я прошелся по всем пунктам составленного еще в поезде списка. Лабазов отвечал обстоятельно, с подробностями. Беседа продлилась почти час. Всё действительно было нормально – и в регистрационном секторе, и в антропометрическом, и в дактилоскопическом, и в фотографическом, и в обеих лабораториях, и на сыскных курсах, и в секции экспертов, и в школе. Большое, но отменно налаженное хозяйство работало как часы, помощник держал всё под контролем. Мое присутствие не требовалось. Если бы меня спросили, какой начальник самый лучший, я бы сказал: тот, кто умеет так организовать работу, чтобы она отлично осуществлялась и в его отсутствие. Сим победиши.

Напоследок я как бы между делом, чтобы Лабазов не навострил уши, поинтересовался, на месте ли Константин Викторович – я-де обязан сообщить ему о своем возвращении. О том, зачем мне нужен вице-директор на самом деле, я говорить не стал.

Константин Викторович Воронин был не просто один из вице-директоров Департамента. В известном смысле он и был Департамент полиции. Другие вице-директора и наивысшие начальники сменялись, но Воронин занимал свой пост уже пятнадцать лет и если не продвинулся в карьере дальше, то, значит, имел на то свои основания. Он был из людей, которые красят собой место, а не наоборот. Хотя чинами и наградами отнюдь не обойден: и превосходительство, и член министерского Совета, и две звезды на груди. Он являлся одной из важнейших персон в разветвленной, могучей системе имперского правопорядка. Всем было известно, что господин директор не принимает без Константина Викторовича никаких важных решений, да и министр с шефом Жандармского корпуса, если нужно обсудить какое-нибудь тонкое, политичное дело, без Воронина не обойдутся.