Исаак Лакедем - Дюма Александр - Страница 86

«Клиний, — сказала она, — тебя с тревогой ждет одна персона, о которой ты помнил вчера, но забыл сегодня утром… Она прокляла бы меня, если б догадалась, где ты сейчас, и узнала, что мое присутствие ослабило твою память о ней. Я говорю о твоей матери!»

При этих словах я вспомнил обещание, данное накануне матери, ради которого я подвергся всем опасностям минувшей ночи… Как могущественна любовная страсть! Едва зародившись, она способна изгнать, потушить и уничтожить все другие чувства. Еще вчера половину моей души занимала мать, та, к кому был обращен мой последний зов перед падением, как я полагал, в бездну. И вот я забыл о ней, любуясь женщиной, увиденной впервые четверть часа назад! Только что я думал об этой женщине не больше, чем о тысячах вещей, существующих в мире, но мне неизвестных. Однако едва лишь войдя в мою жизнь, она стала для меня столь необходимой, что, кажется, легче сердцу расстаться с телом, чем мне — не видеть ее, не думать о ней!

«Моя мать? — повторил я, почти не понимая, о чем говорю. Да, верно… А тебя, Мероэ, когда я снова увижу тебя? Когда? Ты ведь знаешь, я не смогу более жить без тебя!»

«Хватит ли тебе дня, чтобы отдохнуть после такой страшной ночи? — отвечала, улыбаясь, Мероэ. — Если сегодня вечером ты еще не перестанешь думать обо мне, приходи погулять на берег у горы Оней, туда, где она отбрасывает тень на море в час, когда созвездие Лиры зажигается в небесах. Там ты найдешь ту, что не решается сказать: „Клиний, я не верю твоим словам!“

«О, Мероэ, Мероэ! — вскричал я, — дай мне твою руку… твою руку, умоляю!»

Мероэ сделала движение, словно хотела оказать мне эту милость, но, подумав, покачала головой и убрала руку, которой я хотел завладеть, чтобы приникнуть к ней губами.

«Нет, нет! — сказала она. — До вечера!»

Удаляясь торопливыми шагами, она издали послала мне кончиками пальцев воздушный поцелуй, унесенный утренним ветерком в луче золотого света, и исчезла в темной прихожей дома… Я остался один. Впервые, учитель, я понял вес и значение слова «один»! Природа просыпалась улыбаясь: в воздухе играли морские и горные ветерки; птицы начали петь, порхая с дерева на дерево; зябкая цикада искала лучик солнца, чтобы высушить свои крылышки и застрекотать ими; голубые и зеленые скарабеи пробирались в траве; сверчок приветствовал зарю, прильнув к стебельку; ящерка, пугливая и доверчивая одновременно, бежала по стене; слышен был шум пробуждающегося Коринфа: песня рыбака, уходящего в море вытягивать поставленные на ночь сети, крики матросов, поднимающих якорь. Наконец, всего в двухстах шагах отсюда бодрствовала моя мать, с тревогой и в слезах ожидающая моего возвращения. А я чувствовал себя таким потерянным, таким одиноким, словно после кораблекрушения меня выкинуло на берег пустынного необитаемого острова, затерянного в огромном Эритрейском море! Какое одиночество! Ни жизни, ни радости, ни солнца: Мероэ нет рядом!.. Медленно добрел я до материнского дома. По шуму открываемой и закрываемой двери, по звуку моих шагов в прихожей мать узнала меня и выбежала навстречу.

«О скверный сын! — воскликнула она. — Да будет проклят тот день, когда богиня Луцина допустила твое рождение, чтобы однажды ты причинил мне столько горьких мук! А что же твое вчерашнее обещание вернуться до наступления утра?.. Я лишь на миг прилегла, всю ночь провела в ожидании… Какие жуткие картины вставали перед моими глазами, хоть я и не смыкала их, думая, что тебе надо проехать этот мрачный Немейский лес! Уж мне казалось, что вернулись страшные времена старинных разбойников, что тебе встретились Герион или Синие, что Геракл не добил немейского льва и тот, выйдя из логова, пожрал тебя!.. Ну вот наконец-то я тебя вижу, целую, сжимаю в объятиях, прижимаю к сердцу. Слава Юпитеру! Все забыто!»

«О, матушка! Как она прекрасна!»

Она посмотрела на меня с недоумением.

«Прекрасна?» — повторила она.

«Это не простая смертная, это богиня!»

«О ком ты говоришь, сын мой?»

«Как далеко еще до вечера! О, Венера!»

Мать было призадумалась, но тут же все поняла.

«Ох! — вскричала она, — ты влюблен, мой бедный мальчик!»

«В первый раз, матушка, я чувствую такое…»

«Берегись, Клиний! Любовь — либо траурное покрывало, наброшенное на сердце, либо покрывало из золота и пурпура на глазах. Есть любовь радостная, а есть и роковая. Одна полна улыбок, другая чахнет в слезах… Скажи мне хотя бы, сын, кого ты любишь? Тогда я смогу предвидеть, радости или огорчения принесет эта страсть. Я знаю всех девушек Коринфа, Мегары, Сикиона… Уж не Фелаира ли это? Остерегайся ее черных глаз. Они предвещают больше бурь, чем безмятежных часов; ее брови, как два темных облака: едва сойдутся, блеснет молния и загремит гром… Или это белокурая Мирте? В ее голубых очах светится лазурь неба и лазурь моря. Но берегись: ее сердце бездонно, как две бесконечные стихии, что отражает ее взгляд… Таис? Тогда опасайся вдвойне! Никогда еще бог Протей, которого принято называть отцом этого Аполлония, что должен был научить тебя мудрости и не преуспел, не принимал столько обличий, сколько умеет принимать ее кокетство. Ползущая змея, взлетающая птица, вода, текущая сквозь пальцы, всепожирающее пламя… — да, все это Таис, что заставляет вздыхать от любви самых красивых юношей Коринфа… Клиний, я женщина, и позволь мне опасаться других женщин!»

«Я не люблю ни одну из тех, что ты назвала, матушка, — отвечал я. — Не ищи напрасно в своей памяти. Ты ее не знаешь. Я сам впервые увидел ее сегодня утром».

«Значит, она не из Коринфа?» — с беспокойством спросила мать.

«Она из Тира».

«О, будь осторожен с финикиянками, сынок! Венера, которой они поклоняются, не Венера из Пафоса, Киферы или Книда. Это также не Венера Анадиомена — мать всего сотворенного, не Венера Урания — властительница неба, не Венера Благая, что кормит весь мир. Эта — из Индии, спустившаяся по Нилу до Сирии. Это Анаит, Энио, Астарта. Она рождена не от крови Урана и морской пены. Она не та, что появилась в волне в весенний день, подобно морскому цветку, и, окруженная тритонами и океанидами, ступила на прибрежный песок, выжимая соленую воду из длинных волос, чтобы потом надушиться, украсить себя венком из роз и, сияя, как луч, легче облака взойти на Олимп сквозь лазурь эмпирея. О нет! Это сестра мрачного Молоха, богиня неистовой любви и кровавых войн. Наша Венера довольствуется жертвой двух голубей, иногда ей даже хватает двух воробьев, а этой могучей и дикой финикийской Венере мало крови хищных зверей: ей нужны человеческие жертвоприношения!.. О мое бедное дитя, уж лучше бы тебе влюбиться одновременно в темноволосую Фелаиру, белокурую Мирте и кокетливую Таис, чем в дочь Тира или Сидона».

Но я твердил свое:

«Матушка, я люблю Мероэ».

И так как она хотела продолжить, я жестом прервал эти бесполезные увещевания и ушел к себе в покои, шепча нежное имя, произнося его с бесконечной радостью. Вполголоса я повторял: «Мероэ! Мероэ! Мероэ!», и это было как прекрасная музыка. Одиночество! Вот единственный истинный наперсник души. Во всякой зарождающейся любви есть святая чистота, очаровательная мягкость еще не ведающей себя страсти, которая, если можно так выразиться, в сердцевине сердца таит самые чистые желания и самые целомудренные надежды. Истинно влюбленный не решится приоткрыть перед другим человеком, говорящим на том же языке и живущим теми же заботами и помыслами, завесу над святая святых своей нежности. Ведь никогда два сердца не чувствуют одинаково. И когда твое сердце переполнено и помимо воли должно излиться, ищешь одиночества, выбираешь в собеседники озеро, звезду, ручей или облака — они же не только не могут ответить, но даже не услышат твоего голоса… И все-таки одиночество в моих покоях давило меня: ничто здесь не напоминало о Мероэ. Ни один предмет не видел ее, ни к чему она не прикасалась… Я хотел бы раствориться в воздухе, которым она дышит, окунуться в пыль, поднятую ее шагами, в тень, освещенную ее присутствием. Каким счастьем было бы для меня встретить ее, чтобы поймать ее взгляд, ее дыхание, малейшую частицу обвевающего ее ветерка… Я больше не мог оставаться взаперти. Я задыхался. Мне, как гиацинту, нужен был свет моего солнца. Выйдя из дому, я оказался на середине улицы. Занятый своими мыслями, я не сторонился ни лошадей, ни повозок, натыкался на прохожих, не узнавал лучших друзей и, когда они меня громко приветствовали, вздрагивал, смотрел рассеянно, словно они были посторонними или давно надоели мне. Я торопливо продолжал путь и наконец оказался за городом.