Исаак Лакедем - Дюма Александр - Страница 82

— Его след теряется на побережьях, на границах пустынь, на краю лесов… Откуда он сейчас?.. Из Индии… Где он был с тех пор, как пустился в путь? В странах столь отдаленных, что мы и названий их даже не знаем. Он готовится задать мне вопрос, но за ответом я буду вынужден отослать его к другому. На его вопрос не ответили ни маги Азии, ни жрецы Египта, ни брамины Индии.

— Но ведомо ли тебе, о чем он собирается спросить? Аполлоний снова внимательно пригляделся к путнику, теперь находившемуся от него не далее двадцати шагов.

— Да, ведомо.

— Что ему надо знать?

— Где отыскать золотую ветвь Энея…

— Стало быть, он, подобно Энею, хочет спуститься в ад?

— Он хочет пойти еще дальше.

Ученики снова переглянулись. Мало сказать, что эти слова Аполлония изумили их: они были совершенно ошеломлены.

— Так куда же этот дерзкий смельчак хочет попасть? — спросил Филострат.

— Тихо! — оборвал ученика Аполлоний. — Это его тайна. Если мне дано проникать в секреты других людей, то я не властен разглашать их.

Он шагнул навстречу путешественнику и, протянув руку, сказал:

— Исаак Лакедем, от имени Юпитера Гостеприимного Аполлоний Тианский приветствует тебя!

Путник застыл, пораженный, не ответив на приветствие ни словом, ни жестом.

— Ты мне не отвечаешь, — продолжал Аполлоний со свойственной ему мягкой, доброжелательной улыбкой. — А между тем ты меня понял, не так ли? Хоть ты из сынов Моисея, язык Гомера известен тебе.

— Ты прав, — произнес Исаак. — Я понял, но я в сомнении.

— В чем же ты сомневаешься?

— В том, что ты действительно Аполлоний Тианский.

— Почему?

— Потому что Аполлоний Тианский родился на двенадцатом или тринадцатом году консулата Августа, учился в Тарсе со стоиком Антипатром, философом Архедемом и обоими Афинодорами. Следовательно, ему должно быть около шестидесяти лет… а тебе не дашь больше половины этого возраста.

— Исаак, — заметил Аполлоний, — разве тебе не известно лучше, чем кому бы то ни было, что есть люди, которые не стареют?

Пришелец вздрогнул.

— Но полно, — продолжал философ. — У тебя есть письмо, предназначенное мне, дай же его.

— Если ты знаешь о письме, то должен знать, от кого оно.

— Оно от человека, которого ты нашел на холме в центре мира. Он живет там во дворце с шестью другими мудрецами. Дворец по воле его обитателей то видим, то невидим. Когда Бахус с Гераклом захватили Индию, крепость на холме отказалась сдаться. Оба сына Юпитера приказали сатирам, сопровождавшим их, пойти на приступ. Но нападение было отбито. Геракл и Бахус захотели узнать, кто так хорошо защищал крепость. Оказалось, что там всего-навсего семь мудрецов. Но так как они были самыми учеными людьми на земле, то совокупная сила их мудрости могла противиться даже воле богов. Боги пощадили эту гору, и с тех пор на ней постоянно пребывают семь самых ученых браминов Индии. Ты явился сюда по совету их главы, Иарха.

— Верно. А теперь скажи, где он был, когда передавал мне это письмо?

— Он восседал, окруженный золотыми статуями на сиденье из темной бронзы.

— А что он сказал, услышав мой вопрос, ответа на который не имел?

— Что тебе трижды будет сказано «Я не знаю», пока ты не услышишь «Я знаю».

— А по какому знаку я должен тебя опознать?

— Задав мне три вопроса по твоему выбору: о животных, о вещах или людях, что окружают меня.

— Это так, — подтвердил пришелец, извлекая из складок своего одеяния пергаментный свиток. — Ты истинно Аполлоний Тианский. Вот письмо Иарха.

Аполлоний распечатал свиток, поцеловал подпись и, прочтя письмо, обратился к путешественнику.

— А теперь, Исаак, пока главный вопрос, томящий тебя, не будет разрешен кем-то более мудрым, чем я, каковы твои второстепенные вопросы?

Исаак помедлил, огляделся и, заметив воробья, стремительно слетевшего на дорогу, дерево, трепетавшее листвой, хотя не было ни ветерка, и молодую женщину, выходившую из храма Венеры Победительницы, спросил:

— Я хочу знать, какую весть сообщил этот воробей себе подобным, что роются здесь в пыли, почему эта осина дрожит при безветрии и, наконец, кто эта женщина?

XXII. НЕМЕЙСКИЙ ЛЕС

Аполлоний улыбнулся, как человек, ожидавший услышать более сложные вопросы. Он прислушался к чириканью птички и, обратившись к Исааку, произнес:

— Что прилетел сообщить этот воробей своим собратьям? Вот слово в слово: «Вы что, с ума сошли, тратя время на несколько жалких семян проса, сурепки или конопли, когда за крепостью только что проехал на осле мельник с мешком зерна? Сейчас он там кричит, проклиная его, ведь мешок лопнул, и вся дорога усыпана зерном. Летите быстрей! Спешите! Все воробьи округи уже пируют. Не поторопитесь, так вам не достанется. Скорей! Летите же!»

В самом деле, едва Аполлоний закончил свои пояснения, воробьи, казалось внимательно выслушав, что сказал, а вернее, прочирикал их собрат, стремительно взлетели и опустились в сотне шагов от них.

— Но как доказать, — спросил Исаак, — что ты правильно понял эту птицу и твой перевод точен?

— О, это очень просто, — ответил Аполлоний, — посмотри и увидишь. Исаак и Аполлоний, сопровождаемые учениками, направились к повороту дороги, куда указал философ. Через несколько шагов перед ними открылась на пять или шесть стадиев дорога.

Она вся была усыпана зерном, и множество птиц жадно клевали посланное фортуной угощение. Вдалеке можно было еще рассмотреть мельника, осла и мешок.

— Верно! — признал Исаак. — Теперь об осине.

— Почему она дрожит, хотя нет ветра? — повторил вопрос Аполлоний. — Сейчас узнаю от нее самой.

Несколько минут он сосредоточенно вслушивался в жалобный шелест листьев дерева. Затем, подобно переводчику, обязанному объяснить иноземцу смысл речи, внятной ему одному, он обратился к Исааку:

— Бог, предугаданный Эсхилом, тот, что должен был умереть за людей, принял смерть на кресте. Агония была медленной, он страдал невыразимо… Где это случилось? — продолжал Аполлоний, как бы стараясь удержать исчезающее видение, — где это?.. Я об этом ничего не знаю… Когда?.. Мне неведомо…

Руки Исаака сжались в кулаки. Слова, произнесенные Аполлонием Тианским, вызвали страшное воспоминание.

— Я знаю это. Продолжай.

— Все сущее участвовало в этой агонии, — повествовал далее мудрец из Тианы. — Солнце заволокло кровавой тучей. Гром рвал небо огненными бороздами. Человек в испуге простирался ниц. Зверь, житель лесов, зарывался глубоко в норы. Птица укрывалась в чаще ветвей. Молчали цикады и сверчки. Ни одно насекомое не жужжало. Все живое онемело в величайшей скорби… Иудей провел рукою по лбу.

— Да… да… — пробормотал он чуть слышно. — Я это видел… Продолжай.

— Лишь деревья, кустарники и цветы шептали на своем языке, — рассказывал Аполлоний. — То был глухой, угрожающий хор. Люди слышали его, но не понимали. Дамасская сосна шептала:

«Он сейчас умрет! В знак печали мои иглы потемнеют отныне и навеки…»

Вавилонская ива шептала:

«Он гибнет! От боли мои ветви выгнутся отныне к водам Евфрата…»

Виноградная лоза в Сорренто шептала:

«Он умирает! Пускай же в память о моем сострадании вино из моих кистей зовется „Lacrima Christi“…16

Кармельский кипарис шептал:

«Смерть подступает к нему! Безутешный, я стану вовек обитателем кладбищ, верным стражем могил…»

Сузский ирис шептал:

«Жизнь покидает его! В память о моем горе пусть золотая чашечка моего цветка будет отныне окружена лиловыми лепестками!»

Ипомея, прозванная «красою дня», шептала:

«Он угасает! В знак отчаяния мои цветы будут закрываться каждый вечер, чтобы раскрыться лишь поутру полными ночных слез…»

Так весь мир растений от кедра до иссопа стенал и плакал, вздрагивая, трепеща и содрогаясь от вершин до корней. Лишь один из надменных тополей оставался холоден среди вселенской скорби.