Исаак Лакедем - Дюма Александр - Страница 4

Солдаты удивленно переглядываются, спрашивая друг друга:

— Откуда он взялся? Куда идет? Чего хочет?

И добавляют с угрожающей усмешкой, покачивая головами:

— Да он помешался, не иначе!..

Откуда явился незнакомец, мы сейчас расскажем, куда направляется, вскоре увидим, а вот чего он ищет, узнаем несколько позже.

ПУТНИК

Человек шел из Неаполя. По крайней мере, было похоже на то.

На восходе дня его видели выходящим из Дженцано. Провел ли он там ночь или до утра прошагал в темноте по Понтийским болотам, в сыром безлюдье которых бодрствуют лишь лихорадка и бандиты?

Никто не знал.

Из Дженцано он направился в Ариччу; мало-помалу дорога заполнялась крестьянами и крестьянками, державшими путь туда же. По-видимому, он спешил в Рим с той же целью, что и все, — получить святейшее благословение.

В отличие от обычных паломников, он не пускался в разговоры с попутчиками, да и его никто не окликал. Шел он довольно быстро, той ровной поступью, что свойственна бывалым путешественникам, решившимся на долгий переход.

В Аричче большинство крестьян делало остановку: одни затем, чтобы переброситься словцом с близкими и дальними знакомцами, другие толпились у кабачков, собираясь выпить стаканчик вина из Веллетри или Орвьето.

Этот же ни с кем не поздоровался, ничего не пил и продолжал путь без промедления.

Так он дошел до Альбано, где задерживались почти все, даже самые торопливые странники. Альбано был весьма (а в ту эпоху особенно) богат достойными обозрения развалинами, этот крестник Альба Лонги, родившийся посреди поместья Помпея и со своими восемьюстами домов и тремя тысячами жителей неспособный заполнить обширные земли, которые император Домициан повелел присоединить к поместью победителя при Силаре и побежденного при Фарсале.

Но путник не остановился поглядеть на эти руины.

Выходя из Альбано, он увидел справа от дороги гробницу Аскания, сына Энея, основателя Альбы, что примерно в одном льё пути от могилы Телегона, сына Улисса, основателя Тускула. Эти два города и два героя, принадлежавшие враждующим племенам греков и азиатов, воплотили в себе драму старой Европы. При древних царях Рима и в республиканскую эпоху города соперничали, а их обитатели взаимно враждовали. Поединок отцов под стенами Трои продолжался здесь между детьми. Славнейшими родами в Альбе и Тускуле были Юлии, давшие Риму Цезаря, и Порции, подарившие ему Катона Утического. Все знают о непримиримой распре этих двоих, о том, как троянское единоборство тысячелетие спустя закончилось в Утике: Цезарь, потомок побежденных, отомстил отпрыскам победителей за гибель Гектора.

Эти воспоминания о былом величии навевают возвышенные мысли и, без сомнения, требуют хотя бы краткой задержки перед гробницей Энеева сына. Однако иноземец то ли не знал истории, то ли этот предмет оставлял его равнодушным. Он прошел мимо могилы Аскания, не удостоив ее даже взглядом.

Заметим, что с тем же бесстрастием или пренебрежением он миновал храм Юпитера Латиариса, в котором поверхностный взгляд видит лишь груду ничем не примечательных развалин, но вдумчивый историк почтительно прозревает в них некий символ власти, воздвигнутый Тарквинием, дабы заключить латинскую цивилизацию в узилище цивилизации римской.

Вот почему, хотя среди паломников, следующих тем же путем, что и наш молчаливый и неутомимый странник, нашлись такие, кто считал, будто они идут быстрее, им вскоре пришлось убедиться, что он незаметным образом опередил их. Теперь они взирали на него с удивлением, почти со страхом. Казалось, этот путник принадлежит к иной людской породе, нежели те, кого он оставлял позади так равнодушно, словно не признавал с ними родства. Он проходил сквозь людские потоки подобно Роне, что пересекает Женевское озеро, не смешивая свои мутноватые ледяные воды с теплой прозрачной влагой Лемана.

Однако, взойдя на вершину горы Альбано, откуда Рим, римская равнина и Тирренское море не только внезапно открываются глазу, но, кажется, устремляются вам навстречу, он остановился в задумчивости и, опершись обеими руками на посох из лавра, окинул быстрым взором представшую перед ним картину.

Впрочем, на лице его при этом не отразился восторг изумления: то было чувство человека, припоминающего нечто давным-давно знакомое.

Воспользуемся этим кратким мигом, чтобы описать читателям хотя бы внешность таинственного незнакомца.

Это был суховатый костистый мужчина сорока — сорока двух лет, росту чуть выше среднего, на вид способный перенести любые тяготы и опасности. Помимо синего плаща, перекинутого через плечо, на нем была серая туника, оставлявшая открытыми ноги со стальными мышцами и могучие руки; казалось, его сандалии за годы странствий пропитались пылью бесконечных дорог.

Голова его была непокрыта, и обожженное солнцем, иссеченное ветром лицо невольно притягивало взгляд.

В его чертах великолепно отпечаталась выразительная красота семитской расы: большие глубокие глаза то затмевались меланхолической грустью, глядя из-под полуопущенных век, то, широко распахнувшись, мерцали мрачным огнем. Нос с крепкой переносицей, прямой и точеный, чуть изгибался на конце, подобно клюву больших хищных птиц. Насколько позволяла разглядеть длинная черная борода, рот был большим, красивой формы, с чуть вздернутыми то ли в презрительной, то ли в страдальческой усмешке уголками губ и острыми белыми зубами. Не тронутые стрижкой черные, как и борода, волосы ниспадали на плечи, словно у римских императоров-варваров или франкских королей, вторгнувшихся в Галлию. Эбеновый ореол бороды и волос великолепно обрамлял это лицо, казалось отлитое из красной меди, а лоб, затененный спускавшейся почти до бровей шевелюрой, рассекала глубокая морщина — след перенесенных горестей или мучительных раздумий.

Как мы уже сказали, этот человек внезапно застыл прямо посреди дороги, и река паломников расступилась, обтекая его подобно водопаду, что двумя потоками низвергается с горы, разделенный у самой вершины несокрушимым утесом.

Даже в ранний утренний час, под веселыми лучами юного апрельского солнца суровая неподвижность этого человека невольно смущала взгляд. Какой же ужас он должен внушать ночной порой, когда ветер развевает его длинные черные волосы и широкий плащ, а он, несмотря на грозу и бурю, озаряемый молниями, размеренным и быстрым шагом продолжает свой путь сквозь лесную чащу, по пустынным дюнам или скалистому морскому берегу, похожий на гения лесов, демона вересковых пустошей или духа Океана!

Воистину, нельзя не понять того безотчетного страха, что заставлял крестьян отшатываться от сумрачного путника.

Он же, между тем, стоя спиной к востоку и лицом к западу, видел справа длинную гряду холмов, что упирается в гору Соракт, являя собою естественную границу первых завоеваний Рима, — своеобразной котловины, напоминающей цирк, где, как гладиаторы, поочередно погибали племена фалисков, эквов, вольсков, сабинян и герников; слева — Тирренское море с россыпью голубоватых островков, схожих с облаками, навечно ставшими на якорь в небесной вышине; наконец, прямо перед незнакомцем в трех льё высился Рим, к которому натянутой струной пролегла Аппиева дорога, что ощетинилась сторожевыми башнями, возведенными в одиннадцатом, двенадцатом и тринадцатом веках. Ведь античные дороги не признавали отклонений. Их прочерчивали с прямолинейной неуклонностью, перебрасывая мосты через реки, вгрызаясь в горы и засыпая низины.

Путник простоял так несколько минут.

Затем, окинув взглядом необъятную панораму, хранившую отпечаток двух тысячелетий истории, он медленно провел рукой по лбу, поднял к небесам глаза, в которых читались мольба и угроза, испустил глубокий вздох и тронулся дальше.

Однако, дойдя до развилки двух дорог, он не повернул вправо, подобно остальным, избегавшим приближаться к орлиным разбойничьим гнездам, что наводили трепет на всю округу. Вместо того чтобы, как все, войти в город через ворота Сан-Джованни ди Латерано, он зашагал прямо к Фискальной башне, решительно и бесстрашно, будто не допускал мысли, что у крепости, над которой реял стяг Орсини, воинственных племянников папы Николая III, его может подстерегать хоть малейшая опасность.