Графиня де Шарни. Том 1 - Дюма Александр - Страница 54

Калиостро знаком пригласил Жильбера выйти первым. Когда он выходил вслед за ним, он спросил у кучера:

— Тебе нечего мне сообщить?

— У меня есть для вас важные сведения, ваше сиятельство. Если бы мне не посчастливилось с вами встретиться, я прибыл бы к вам нынче вечером для доклада.

— Говори.

— То, что я имею сообщить вашему сиятельству, не должно стать достоянием постороннего.

— Тот, кто нас слышит, не совсем посторонний, — с улыбкой молвил Калиостро.

Жильбер из скромности отошел в сторону.

Однако он не мог запретить себе поглядывать вполглаза и слушать вполуха.

Он увидел, как улыбается Бальзамо, слушая доклад кучера.

Тот дважды упомянул имя маркиза де Фавра. Когда доклад был завершен, Калиостро достал из кармана двойной луидор и хотел дать его кучеру.

Тот отрицательно покачал головой.

— Вашему сиятельству известно, — возразил он, — что нам запрещено брать за доклады деньги.

— А я плачу тебе не за доклад, а за провоз, — отвечал Бальзамо.

— Раз так, я готов принять, — согласился кучер. Он взял луидор со словами:

— Спасибо, ваше сиятельство, это моя дневная выручка.

И легко взобравшись на облучок, он огрел лошадей кнутом, оставив Жильбера в восторге от того, что он только что видел и слышал.

— Ну что, вы зайдете, дорогой доктор? — спросил Калиостро; он уже некоторое время держал дверь распахнутой, а Жильбер будто и не собирался входить.

— Да, разумеется! — воскликнул Жильбер. — Прошу прощения!

И он переступил через порог, чувствуя огромную тяжесть и пошатываясь, как пьяный.

Глава 28. И СНОВА ОСОБНЯК НА УЛИЦЕ СЕН-КЛОД

Читатели знают, что Жильбер прекрасно умел владеть собой. Проходя через большой пустынный двор, он пришел в себя и поднялся по ступенькам крыльца столь же твердым шагом, сколь неуверенно он переступал через порог.

Здесь уместно заметить, что он уже знал дом, куда он входил, потому что бывал там в ту пору своей жизни, о которой сохранил в сердце волнующие воспоминания.

В передней он встретил того самого немца-лакея, которого видел здесь шестнадцать лет тому назад; он стоял на прежнем месте и был одет в похожую ливрею; но так же, как Жильбер, как граф, как сама передняя, он постарел на шестнадцать лет.

Фриц — читатели помнят, что именно так звали верного слугу, — с первого взгляда определил, куда хозяин хотел бы проводить Жильбера, и, торопливо распахнув две двери, он замер на пороге третьей, желая убедиться в том, не будет ли от Калиостро каких-нибудь дополнительных приказаний.

Третья дверь вела в гостиную.

Калиостро взмахнул рукой, давая Жильберу понять, что он может войти в гостиную, и кивком головы отпустил Фрица.

Он только прибавил по-немецки:

— Меня ни для кого нет дома до нового приказания. Он повернулся к Жильберу и продолжал:

— Я говорю так с лакеем не для того, чтобы вы не поняли, я знаю, что вы говорите по-немецки; а вот Фриц — тиролец, он понимает немецкую речь лучше, чем французскую. Ну, а теперь прошу вас садиться, я весь к вашим услугам, дорогой доктор.

Жильбер не удержался и с любопытством огляделся, поочередно останавливаясь взглядом на том или ином предмете или картине, служивших украшением гостиной, он словно вспоминал окружавшие его вещи.

Гостиная была в точности такой же, как раньше: восемь картин старых мастеров были развешаны по стенам; кресла, обтянутые вишневым камчатным шелком, поблескивали, как прежде, золотым шитьем в полумраке, царившем в комнате благодаря плотным занавескам; большой стол работы Буля стоял на прежнем месте, а круглые столики с севрским фарфором были все так же расставлены между окнами.

Жильбер вздохнул и уронил голову на руку. Любопытство к настоящему было на некоторое время вытеснено воспоминаниями прошлых лет.

Калиостро смотрел на Жильбера, как, должно быть, Мефистофель взирал на Фауста в ту минуту, когда немецкий философ имел неосторожность предаться в его присутствии своим мечтам.

Неожиданно раздался его пронзительный голос:

— Вы как будто узнаете эту гостиную, дорогой доктор?

— Да, — отвечал Жильбер, — я вспоминаю о своих обязательствах, данных вам в этой самой комнате.

— Да что вы, это все пустое!

— Признаться, странный вы человек, — продолжал Жильбер, не столько обращаясь к Калиостро, сколько говоря сам с собою, — и если бы всемогущий разум позволил мне поверить в чудеса, о которых нам поведали поэты и авторы средневековых хроник, я мог бы подумать, что вы такой же волшебник, как Мерлин, или изготовитель золота вроде Никола Фламеля.

— Да, для всего мира я являюсь магом, а для вас, Жильбер, — нет. Я никогда не пытался поразить вас своими фокусами. Как вы знаете, я всегда старался вам помочь докопаться до сути вещей, и если вам случалось увидеть, как на мой зов Истина из своих глубин показывается несколько приукрашенной и не такой голой, как обычно, то это лишь оттого, что, как истинный сицилиец, я люблю мишуру.

— Вы помните, граф, что именно здесь вы вручили сто тысяч экю несчастному оборванцу так же легко, как я подал бы нищему грош.

— Вы забываете нечто более невероятное, Жильбер, — с важным видом проговорил Калиостро, — этот оборванец вернул мне деньги за вычетом двух луидоров, которые он истратил на одежду.

— Юноша был честен, только и всего, а вот вы были тогда просто великолепны!

— Жильбер! Разве быть щедрым не легче, нежели честным; дать сто тысяч экю, имея миллионы, чем вернуть эти сто тысяч, не имея за душой ни гроша?

— Возможно, вы правы, — отвечал Жильбер.

— Кстати сказать, все зависит от расположения духа, в котором человек находится в ту или иную минуту. Тогда я только что пережил самое большое горе всей моей жизни, Жильбер; я ничем не дорожил, и если бы вы в тот момент попросили у меня мою жизнь, я думаю, — да простит мне Господь! — что я отдал бы ее вам так же легко, как те сто тысяч.

— Неужто вы можете быть несчастливы так же, как прочие люди? — спросил Жильбер, с изумлением взглянув на Калиостро.

Калиостро вздохнул.

— Вы говорите о воспоминаниях, навеянных на вас этой гостиной. Если бы я вам сказал, что эта комната напоминает мне... но нет! Раньше, чем я закончил бы свой рассказ, я поседел бы от ужаса! Поговорим о чем-нибудь другом. Пусть минувшие события спокойно спят в своих саванах, а забвение — в его могиле, то есть в прошлом. Поговорим о настоящем, даже о будущем, если угодно.

— Граф! Вы только что сами призывали меня к действительности, вы порвали ради меня, как вы сказали, с шарлатанством, а теперь снова возвращаетесь к этому громкому слову: будущее! Будто это будущее в ваших руках, и вы умеете читать его загадочные иероглифы!

— Вы забываете, что, располагая большими средствами, чем другие люди, я вижу лучше и дальше, чем они — это неудивительно!

— Это все слова, граф!

— Вы забывчивы, доктор.

— Что же вы хотите, ежели мой разум отказывается верить!

— Вы помните философа, отрицавшего движение?

— Да.

— Как поступил его противник?

— Пошел впереди него… Ну что же, ступайте! Я смотрю на вас. Точнее сказать, говорите: я слушаю.

— Да мы, собственно, для этого сюда и пришли, а теряем время на другое. Итак, доктор, как обстоят дела с нашим объединенным кабинетом министров?

— С каким кабинетом министров?

— С кабинетом Мирабо — Лафайета!

— Да вы просто слышали пустые сплетни и повторяете их в надежде вытянуть из меня своими вопросами правду.

— Доктор! Вы — воплощенное сомнение, но ужасно то, что вы сомневаетесь не из-за самого неверия, а из-за нежелания поверить. Неужели мне необходимо повторить сначала то, что вы и так знаете? Ну хорошо… Потом я вам расскажу нечто такое, о чем я осведомлен лучше, чем вы.

— Я вас слушаю, граф.

— Две недели тому назад вы говорили с королем о Мирабо как о единственном человеке, способном спасти монархию. В тот день вы вышли от короля в ту самую минуту, как к нему заходил маркиз де Фавра, помните?