Ангатир (СИ) - Журкович Андрей - Страница 38

Дальнейшие дни стали для него сущим рабством. Утром едва живого Чудя выволакивали из клетки, которую на ночь поднимали над землей. Накормив жидкой кашей, разбавленной опилками, его вели на речку, где Гату искал для селян золото. На обед не водили, сами при том меняли караул. А уж сколько людей его охраняло. Нет бы работать такой сворой, эт нет, лучше смотреть, как другие за них работают. К ночи его приводили в деревню, кормили той же утренней холодной кашей и поднимали над землей в клетке.

Когда небосклон заволакивало мраком, Гату по долгу стоял, ухватившись за решетку, и глядел вдаль.

«Где вы, мои милые, любимые? Не обижает ли вас ведьма проклятая? И что ей, заразе лесной, от меня-то надо?».

Иногда Гату слышал, как через деревню крался волколак, что принес послание. По началу белоглазый надеялся, что оборотень сможет его тайком выпустить, да скоро от этой мысли отказался. Мужичок был дюже робок, супротив охраны, которую Тишило приставил к чуди. Всегда кто-то бдел покой пленника, костер рядом с клеткой поддерживая.

Сидя одной лунной ночкой, Гату с удивление заметил дочку старосты, которая кралась через двор. Подойдя к клетке, она переполошила стоящих в карауле мужиков.

— Златка, ты чего тута шаришь?

— Поесть вам принесла молочка с пирожками.

— Ух ты ж, умница какая! Не даром у тебя папка такой счастливый ходит. Дочка у него — речное золото!

— Опустите клетку, я Гату тоже угощу.

— Не положено, Златонька, — возразил ей чернявый охранник. — Это ж чудь. Он земли ежели коснется, нам всем тут несдобровать.

— Не опускайте до самой земли. Пирожок ему дам, да подымите сразу. Не по-нашему это есть, когда другой впроголодь живет да на нас же и трудится.

Мужики в бородах почесали, покумекали.

— В принципе можно. Мы ж тоже не звери какие.

Когда клетку опустили, Злата осторожно просунула руку через решетку, опуская на ладонь Гату два пирожка.

— Не гневись на моего тятеньку, — молвила она тоненьким голоском. — Он человек не жадный и добрый, просто очень за нас боится. Он же староста, кому как не ему за все ответ держать.

— Не буду, — кинул чудь, принимая угощение. — Спасибо тебе.

Так и повелось, стала Златка к чудю по ночам иногда захаживать. Всякий раз приходить не удавалось, батька иногда подолгу не спал, а порой запирал дочь безо всякого на то повода. Отчего он то делал? Да кто ж знает. Только вот однажды ночью заместо дочки, сам явился да с пол деревни с собой привел. Все кричал, пальцем в клетку тыча.

— Сюда его давайте! — ревел староста, обливаясь слезами. — Сюда, говорю! Опускайте эту клетку окаянную! Сюда его!

Гату с удивлением понял, что староста навзрыд рыдал, волосы на себе рвал да вопил как раненный. Едва клетка земли коснулась, да открыли ее, чудя выволокли да так лупить начали, что тот уж решил «все, вот и пожил я». Староста на силу остановил разъяренную толпу, которая уже прилаживала к столбам веревку с петлей.

— Что ты с моей Златкой сделал, морда белоглазая? Что ты с ней сделал, сучий ты сын, отвечай?!

В сонме выкриков и ругательств, Гату никак не мог понять, что происходит и чего собственно от него хотят. Тишило вопил как ополоумевший. Он спрашивал и снова орал, не давая ответить. Тряс кулаками перед рожей и рвал на себе рубаху. Вдруг Гату почувствовал на себе чей-то взгляд. Было такое мерзкое чувство, будто змея по шее проползла, холодная да склизкая. Подняв глаза, он уставился на жену старосты Устинью. Красивая, лет на двадцать старосты младше. Губы полные яркие, словно малина, глаза большие и ясные, чистый изумруд. Кожа белая, морщин не знавшая. Женщина смотрела на чудя, едва скрывая торжество.

«Чему же это ты, девица радуешься?».

Наконец в веренице ругательств и побоев, Гату сумел до старосты докричаться.

— Какая вина на мне, Тишило?

— Дочь моя мертва!

— Я все время на виду у всех! Ты ж сам знаешь?

— Дак, а кто тогда? — возопил староста, чудя за грудки хватая. — Отвечай! Все видели, что она по ночам к тебе еду носила! Рассказали мне поганцы, заразы, сволочные паскудники, неблагодарные!

— Тишило, позволь мне увидеть ее.

— Потешаться своей работе будешь?

— Ну так убивай! — взревел чудь, глазами сверкая. — Убивай, ты же за этим пришел. Что ты со мной лясы точишь?

— Ладно, — промычал Тишило, слезы утирая. — Пошли, гад. Посмотрим, что ты мне скажешь, а я на рожу твою бесстыжую погляжу.

Толпа двинулась за старостой, который безостановочно плакал, не стесняясь селян да не скрывая чувств. Он был убит горем. Дойдя до родного терема, Тишило поглядел на него, словно не узнав. Староста смотрел на дверь, не решаясь войти. Там лежала его дочь. Неживая.

— Иди, — прошептал Тишило, всхлипывая. — Я не могу.

Гату кивнул и вошел в дом. Пройдя через горницу, он свернул к печи, туда, где любила спать Злата. Еще когда белоглазый жил у старосты, девчонка часто просила его посидеть с ней вечером да рассказать сказку, пока та засыпала. Добрая она была, такая чистая и светлая. Там Гату и нашел ее тельце. За печкой. Лежит, ручки на груди сложила, а глазки и губки нитками заштопаны. Присмотрелся чудь к стежку да внутри весь сжался, от ярости закипая.

— Тишило! — крикнул Гату, выглянув на улицу. — Поди-ка со мной.

— Ежели ты что удумал, выродок… — прохрипел староста севшим голосом.

— Поди, поди, — поманил чудь. — Я ослабший, сам знаешь, ежели что, ты со мной справишься.

Староста обернулся на толпу, застывшую подле него.

— Дом окружить. Ежели закричу, ломитесь во все двери и окна. Чудя убить на месте.

Злобно зыркнув на белоглазого, староста, покачиваясь, будто был пьян, нырнул в дверной проем. Гату вошел следом и едва не врезался в Тишило. Тот замер, не в силах идти дальше.

— Надо… — шепнул Гату. — Иди, коли хочешь узнать, кто это сделал.

Староста совсем оробел. Ноги трясутся, руками шарит перед собой. Упал он на колени, зарыдал. Да так и поплелся к телу своей ненаглядной доченьки. Сел рядом да гладит ее. Ладошки сжимает, дует на них, словно оживить надеется.

— Почему ты решил, что это я с ней сделал?

— Все знают, что у вас так мертвецов хоронят. Глаза да губы зашивают, чтобы покойник из земли не воротился, дороги не увядав, да спросить не можа.

— Это байки, которые придумали для вас, чтобы вину на других скидывать, — белоглазый покачал головой. — Так ведьмы молодых девушек губят, чтобы время да красоту их забрать.

— Как это? — староста аж побледнел со страху. — Это что ж… Щепетуха, мать ее за ногу… Мою Златоньку?

— Ты на стежок посмотри.

— А что с ним? — хлюпая от слез, прошептал окончательно запутавшийся Тишило.

— Не признаешь? На сарафан жены своей молодухи посмотри. Справно она вышивает, ни с чем не спутаешь.

Староста выпучил глаза да затрясся весь.

— Она же не мать ей, верно сказываю? — продолжил Гату. — Мачеха?

Тишило не ответил, побагровел словно вареный рак.

— А-а-а-а-а! — заревел он, выбегая во двор. — Ах ты сука такая! Ах ты ж лихо! Бельмо на жизни моей! Убью! Убью, гнида собачья!

Гату устало облокотился на стену и закрыл глаза. Шум снаружи дома начал удаляться. К крикам добавились истошные вопли женщины, которую тащили на казнь. Постояв немного, приходя в себя, белоглазый вышел на улицу. Никого.

— Вот ты и заплатил себе сам, староста, — пробормотал в пустоту Гату, и опустив руки наземь тихонько побежал прочь.

Когда он вышел к лесу, от тени деревьев отделился силуэт, похожий на волчий, увлекая за собой.

Глава 18. Зарок

На поляне было необычайно тихо, разве что хрупнет где-то ветка под зверем или же подаст голос птица. Даже ветер и тот стих, поддавшись лесному безмолвию и покою, не колыша и листочка на дереве. Люта запрокинула голову и посмотрела наверх, невероятно синее безоблачное небо затопило сознание, развеивая тяжесть последних дней, проведенных в бесконечных наставлениях и учебе. Пахло душицей и мятой, Яга снова заварила свой травяной чай. Иногда Люте казалось, что в нем есть что-то еще, потому что как бы она не старалась, а у нее не получалось заварить такой же. Уж сколько не выспрашивала, все без толку, не признается старая.