Ангатир (СИ) - Журкович Андрей - Страница 18

Такая злоба обуяла девушку. Ведь не сомневалась она, Радислава все это сделала при помощи хозяйки своей. Кому бы еще понадобилось травить личную рабыню наместника, только тем, кому она поперек горла встала. Смешок вырвался сам собой, мысли заполонила горечь.

«Милая, добрая Люта умерла на той поляне, рядом с Милославом. Ей тоже отрубили голову, а после еще и сердце вырвали. Милая, добрая Люта умерла в той юрте на топчане, набитым ядовитой отравой».

Руки девушки опустились. Всю отраву она в костер кинула, после расправила топчан прямо у костра, несмотря на недовольные взгляды стражи, легла и прикрыла глаза, незаметно уплывая в сон.

«Вернулась»

«Пришла»

«Не бросай нас»

Вновь скрипели деревья, пробегал шепоток и ветер ласкал обнаженное тело. Люта стояла возле разрытой ямы с костями и смотрела на кинжал, брошенный на землю. Вокруг стояла нечисть, она не тянула лапы, руки, ветви, не требовала пролить кровь, она ждала, когда девушка примет решение сама.

В голове Люты проносились мгновения счастья, боли и разочарования. Она помнила каждое лицо доброе иль злое. Смотрела в их глаза и спрашивала за что с ней так? За что с Милославом так? За что с землей ее так? Гнев поднимался в душе ее, словно море неспокойное, волна за волной, ударяясь о скалы, принося боль и ярость лютую. Люта. Лютая!

— «Имечко-то девке дали, не пожалели».

— «Дак мамка-то у нее сама Лета — сердитая. У них весь род бабский такой, что не имя, то злоба. Думаешь, спроста что ль красивучие такие?».

— «А и правда! Ишь, ведьмы лесные, все-то им за так достается. И мужья, и морда смазливая».

Яростный крик, сметающий все на своем пути, разрезал лес и перекрыл вой нечисти, заставляя умолкнуть даже шелест листвы. Природа замерла в ужасе пред рождением новой души, да только такой мрачной, что в пору о помощи молить да все костры разжигать, мир предупреждая. Не будет покоя врагам ни на земле, ни под землей, не успокоится душа темная, покуда не сметет с лица земли врага паскудного. А встанет кто на дороге у нее, тому головы не сносить.

Люта подобрала кинжал и без тени сомнения, разве что закусив губу от боли близкой, полоснула по ладони и сжала руку в кулак, окропляя кости живительной влагой, а вместе с ними кольцо черное, Хатум подаренное. Волосы взъерошил холодный ветер, изо рта вырвался пар, будто мороз лютый наступил и взревела нечисть на разные голоса, восхваляя принесенную в дар жертву. Окровавленная ладонь мазнула по лицу, черные, словно бездна глаза открылись, являя тьму в своих глубинах, разворачивая в них воронку, грозящую вобрать в себя все живое и мертвое.

— Мора — Моранушка! Княжна Смертушка! Смерти да Зимы владычица. Прими почтение дочери твоей. Пред тобою голову склоняю, да пред величием Твоим. Обереги на пути тяжком да надели мудростью Своею, огради от хворей и напастей. Велика Ты в деяниях своих, — что ни рождение, что не болезнь, что не успение — все Ты Матушка. Щедра Ты для детей своих, Твоим путем идущих. Величайся, Княгинюшка родящая да мертвящая. Величайся, Зимы да Смерти владычица.

Величайся, Мора-Матушка!

Величайся, Хозяйка Смерть!

Гой, Черна-Мати! Гой-Ма!

На последнем вскрике, прогремел гром, примялась трава, пригнулись деревья и наступила мертвая тишина, что раскололась громогласным:

— Отомщу!

— Сей для нас да собирай жатву! — подхватила нечисть.

На утро стан наполнился криком, лязгом оружия и плачем. Хатум умерла.

Глава 9. Заплутавший блудник

Кого только не повстречал на своем пути чудь. Земля спешно возрождалась после ледяного сна с каждым днем становясь все ярче и сочнее. Разнотравье щекотало ноздри, реки, полнящиеся от талой воды, бурлили клокоча весело и как-то даже задиристо. В леса возвращались птицы, покинувшие родные края с приходом холодов.

Иногда белоглазый скрывался из вида, едва только замечал людей. Порой выходил сам, обмениваясь советами и новостями. Каждая встреча была риском. Даже вопреки нюху на лихой народ, Гату порой ошибался. Встречу с таким как он люди трактовали очень по-разному. В былые времена племена чудь не были диковинкой. Они селились в горах, никому не мешая. Иные из их сородичей напротив предпочитали низины, воздвигая не жалкие землянки, а целые города. Чудь славились искуснейшими кузнецами и ювелирами. Поднести в подарок или приданное изделие чудской работы считалось широким и благостным жестом. Такие вещи не перепродавали, завещая своим отрокам, которые в свою очередь уже будучи стариками отдавали дальше, продолжая родовую традицию. Но всему, что дерзнет казаться вечным рано или поздно приходит конец. Чудь начали медленно исчезать с лица земли.

Теперь уже сложно вспомнить и даже предположить с чего началось их вымирание. Казалось бы, все оставалось на своих местах. Чудь не воевали, сторонились вступать в коалиции, никому не переходили дороги и занимали самые неплодородные и тяжело осваиваемые земли. Они ходили в ладах со всяческой нечистью, знались могущественными шаманами. Но в какой-то момент их род пресекся.

Дети чуди, коих и без того редко, кто в глаза видывал, будто бы исчезли совсем. Синеглазые чуди, то бишь ихние жены, перестали выходить на дороги, благословляя путников. А ведь то считалось за добрый знак, проплывая на ладье, скажем, увидать, белоснежную статную деву на камне, али под ивою застывную. Глаза огромные, да синющие будто в ночное небо глядишь. Высокие скулы благородные, да тонкий стан, аки травиночка. Поднимет руку, махнет волосами, да улыбнется и исчезает, только ее и видели. А кормчий, стало быть, в усы уже стоит лыбится. Знает, что дорога до дома будет спокойною.

Совсем же редко за диво, почитай, стало на новый век повстречать чудь белоглазую. То были мужчинами племени, коих и раньше то было намного меньше чем бабонек. А уж после того, как семя чудское стало увядать, ох и устроили на шаманов белоглазых охоту люди до богатств охочие. Теперь почти в каждом лице, да новых глазах Гату видел затаенное желание пленить его. Овладеть его силою первородною. Изловить для своего пользования зверушку редкую, да в хозяйстве полезную.

Но не привык чудь от людей отворачиваться. Даже от самых ничтожных, а то и вовсе пропащих. Он смотрел на них как смотрят на глупых нерадивых детей или дальних родственничков, промотавших отцовское добро, да без штанов по зиме оставшихся. Что-то такое Гату знал о них, чего те и сами о себе знать не знали, да слыхом не слыхивали. Потому защищал и оберегал, бескорыстно, порой даже на свой живот рискуя навлечь опасность. И никогда не ждал белоглазый от них благодарности, ни добрых слов, ни товаров, ни песенок, да почитания. Может потому, что не было в нем того чувства, что у иного человека рождается самого прежде, то бишь тщеславия. А может от того, что знал чудь людей, лучше их самих, как и то, что никогда то у них не бывает без корысти благодарности.

Гату бежал так долго, как только мог, не устраивая себе дневных привалов. Он понимал, что опаздывает, как и то, что не может растрачивать силу понапрасну. Одно дело догнать проклятущий караван хазарский, и другое совсем, как спасти оттуда родичей угнанных. Нельзя без силы являться, но и силу не расходуя, с дальней дорогою не управиться. Чудь позволял себе сделать остановку лишь под покровом ночи. Доставая из заплечного мешка в дороге подхваченного зайца иль рябчика, он разделывал добычу на сырую поедая.

Нет, белоглазый не чурался огня, но уважал лес и ночной покой его обитателей. Какого ляду тревожить кикимору или лешего, кои лишь под покровом сумерек могли спокойно под небом скитаться? Зачем беспокоить сердце русалки, лишь затемно решавшейся из воды на берег показаться? Гату знался с нечистью куда как лучше, чем с теплокровными собратьями. Люди с такой же лихостью и суевериями проклинали чудь, как и лесного лешего. С одинаковой яростью могли затравить чудь, как и попавшегося по глупости банника. Всех они мнили рабами сделать, да под собой ходить заставить.