Две королевы - Дюма Александр - Страница 59

V

Эта сцена со всей очевидностью показала королеве и ближайшему окружению Карла II, что на разум короля уже нельзя полагаться, ибо отныне он окончательно помутился. В лучшем случае можно было рассчитывать на минуты просветления, которые требовалось ловить, чтобы употребить их на благо Испании. Духовник короля, стоя у изголовья королевского ложа, поклялся, что не покинет монарха, день и ночь будет рядом с ним, чтобы не допустить дурных влияний на него и предотвратить их пагубные последствия.

Все ополчились против Франции, а следовательно, против королевы. Она снова оказалась в одиночестве. Лишь графиня Суасонская помогала ей сохранять мужество и терпение. Она уговаривала королеву отдать предпочтение притязаниям Австрии и, служа интересам этого государства, действовать с нею заодно, а тем самым, утверждала графиня, сохранить власть и счастье. Ничего коварнее этих советов, ничего возмутительнее этих слов и быть не могло. Обольстительные речи лились потоком из уст графини, а бедной королеве не на что было опереться, чтобы защитить себя.

— Какой смысл сопротивляться, — нашептывала г-жа де Суасон, — кто отблагодарит вас за это, ваше величество? Вы уже не француженка, вы отреклись от своей семьи ради новой родины. Так повелел вам Бог, и сам король, перед тем как вы расстались с ним в последний раз, настоятельно советовал вам поступить именно так. Людовик Четырнадцатый — самый неблагодарный из людей и монархов, разве он оценит ваше деяние? А его высочество дофин, у которого не хватило мужества отстоять свою любовь, осмелится ли он признать, что обязан вам королевством, и будет ли за это благодарен? Принцы еще дети! К тому же, кто знает, принесет ли счастье им и Франции испанская корона? Неужели они надеются беспрепятственно войти в Мадрид? И разве император потерпит такое ущемление своих интересов, не предприняв ничего для их защиты? Отсюда — войны, нужда, всякие несчастья. Ваше имя будет проклято, и, скорее всего, в обеих странах, поскольку вы окажетесь виновницей всех бед.

Мария Луиза выслушивала лживые доводы графини, но не соглашалась с ними, они еще не задевали ее чувствительных струн. Госпожа де Суасон все поняла и усилила натиск:

— Не допустите этого, постарайтесь внушить королю тот выбор, к которому он сам тяготеет. Не противоречьте ему, большего от вас не требуется. Не используйте минуты умственного просветления у короля для того, чтобы склонить его к союзу с вашим августейшим родственником и разрыву с лигой, которая создается против Франции. Тогда вы будете править как суверенная монархиня. Обеспечьте величие и свободу Испании, и вас здесь станут боготворить. Король уже не в состоянии быть супругом, и кто осудит вас, ваше величество, если вы найдете утешение от одиночества в благородной привязанности? В Испании немало мужчин, которыми могла бы гордиться любая страна, их преданность вам известна. Вы могли бы окружить себя такими людьми, и для вас потекли бы золотые безмятежные дни, наполненные радостями власти, славы и любви. Вам двадцать пять лет, вы красивы, любимы, но почему-то колеблетесь!

Уговоры графини, не умолкавшей ни на минуту, равнодушие семьи, печальная и горделивая сдержанность герцога де Асторга, а главное, ее собственное сердце, столь открыто заявлявшее о себе, подталкивали молодую женщину к тому, что в ее представлении о чести называлось предательством; но служить интересам Австрийского дома, этого извечного врага ее родных, возвысить соперника в ущерб Франции, позволить беспощадной державе поработить испанский народ и тем самым обречь его на новые тяжкие беды, бремя которых и без того велико, — нет, такого злодеяния, такого преступления она не совершит.

— Нет, — порой вслух говорила себе Мария Луиза, выйдя на ночную прогулку (только в эти редкие минуты, когда больной король не ночевал в ее спальне, она ощущала себя вполне свободной), — нет, я не стану клятвопреступницей и предательницей. Пусть произойдет то, что угодно Богу, Он повелитель. Де Асторга разлюбил бы меня, если бы я ради любви забыла свой долг.

В таких колебаниях и противоречивых раздумьях прошло несколько месяцев. Наступала зима; графиня становилась все более настойчивой. Здоровье короля улучшалось, разум его прояснялся. Теперь у него периоды ясного сознания стали такими долгими, что появилась слабая надежда на исцеление, если не полное, то, по крайней мере, значительное. Королева использовала этот благоприятный период для того, чтобы склонить его хотя бы к нейтральной позиции. Она окружила короля нежной заботой и приобрела еще большую власть над его душой с тех пор, как начала за ним ухаживать, и он увидел, насколько она смиренна и преданна. Однако ненависть короля к Франции ничуть не ослабевала; в то же время Мария Луиза так часто повторяла ему, как ей больно делать выбор между прежней и новой родиной, что в сердце короля закралось сомнение, которым она и воспользовалась.

Однажды — этот день, вероятно, и решил ее судьбу — королева вернулась в свою комнату обессиленная борьбой, которую она только что выдержала. После двухчасовых уговоров она добилась от короля обещания, что он не присоединится к коалиции, направленной против Людовика XIV, и во всяком случае подождет принимать решение до тех пор, пока первые результаты военных действий не прояснят положение.

Госпожа де Суасон ждала Марию Луизу. Она держалась строже и серьезнее, чем обычно, посмотрела на королеву и ничего не сказала, ожидая, что она заговорит первая, но та молчала: упала в кресло и стала рассеянно играть со своими собачками, а Нада в это время, присев на корточки, целовал подол ее платья.

— Ваше величество, — обратилась к ней г-жа де Суасон, — могу я спросить, чем вызвано ваше волнение?

— Лучше бы вам пока не знать этого, сударыня, потому что вы будете недовольны мною: я сделала противоположное тому, чего вы хотели; жребий брошен — король дал мне слово. Он не присоединится к лиге, враждебной Франции.

Госпожа де Суасон не сдержала громкого возгласа:

— О ваше величество, что вы наделали!

— Я выполнила свой долг, сударыня; ослабление могущества Людовика Четырнадцатого не в интересах Испании. Союз с Францией наиболее естествен и выгоден для нас, и, если бы король не был болен, он воспринимал бы такой союз настолько благосклонно, что не пришлось бы его в этом убеждать.

Было очевидно, что новость сильно раздосадовала графиню Суасонскую, но, удостоверившись, что зло непоправимо и намерение королевы служить интересам Франции очень твердо, она больше не добавила ни слова и перешла к другой теме.

На следующий день новость стала известна при дворе. Совет в полном составе высказался против решения короля, и разговоры не утихали. Во всем обвиняли королеву, строили предположения относительно будущего Испании, предсказывали беды, какими грозит правление всемогущей теперь француженки. Нада, служанки королевы, главная камеристка и даже герцог де Асторга не скрывали своих опасений, прислушиваясь к нарастающему ропоту при дворе.

— Хуже всего, ваше величество, — сказала Луизон, — что наш посол, господин де Ребенак, влюблен в ваше величество и не скрывает этого, чем дает злым людям повод для пересудов.

— Господин де Ребенак?! Об этом уже говорят?

— Да, ваше величество, и я могла бы рассказать больше других, поскольку он без конца заговаривал со мной об этом. Умолял даже провести его в покои вашего величества по маленькой лестнице, ведущей в кухню, чтобы его никто не заметил. Он предлагал мне большие деньги, но я отказалась наотрез и даже ничего вам не сказала, иначе оказалось бы, что я ему помогаю, а мне этого совсем не хотелось. Но теперь вы должны все знать, поскольку люди об этом болтают и слухи непременно дойдут до вас.

Королева не призналась, что ей уже давно все было известно: в частных беседах посол неоднократно пытался открыть ей свои чувства, но она не позволяла ему заходить слишком далеко. Именно по этой причине она возложила на короля заботу о том, чтобы о принятом решении было сообщено послу, ибо совершенно не хотела удостаивать его чести прямого разговора, который мог быть воспринят им как благосклонность с ее стороны. Она полагала, что свою любовь, от которой он якобы умирал, посол прятал от посторонних глаз, открывая ее только ей одной, но оказалось, что весь Мадрид уже знал о ней. Новая неприятность давала повод для очередных клеветнических измышлений; де Асторга им не поверит, но все же услышит их, а это было крайне неприятно для нее.