Две Дианы - Дюма Александр - Страница 70

– Очень хорошо! Это как раз по мне! – потирая руки, беспечно заявил Мартен.

– Будем сто раз рисковать жизнью, Мартен.

– Чем крупнее ставки, тем интереснее игра!

– Но игра эта суровая и, начавши ее, придется играть до конца.

– Либо идти ва-банк, либо вообще не играть! – с гордостью молвил оруженосец.

– Прекрасно, – сказал Габриэль. – Но придется бороться со стихиями, радоваться буре, смеяться над недостижимым.

– Ну, и посмеемся, – перебил его Мартен. – По совести говоря, после той перекладины жизнь мне кажется просто чудом из чудес, и я не посетую, ежели господь бог отберет тот излишек, которым он меня пожаловал.

– Тогда, Мартен, все сказано! Ты готов разделить со мной мою судьбу и последуешь за своим господином?

– До самой преисподней, ваша светлость, хотя бы для того, чтобы там подразнить сатану!

– На это не слишком надейся, – возразил Габриэль. – Ты можешь погубить со мной душу на этом свете, но только не на том.

– А мне ничего другого и не надо, – подхватил Мартен. – Ну, а кроме моей жизни, монсеньор, вам ничего от меня другого не понадобится?

– Пожалуй, понадобится, – ответил Габриэль, улыбаясь бесшабашности и наивности вопроса. – Мне понадобится, Мартен-Герр, еще одна услуга от тебя.

– А какая именно, ваша светлость?

– Подбери мне, и притом поскорее, дюжину ребят твоей хватки. Словом, крепких, ловких, смелых – таких, что прошли огонь, воду и медные трубы. Можно это сделать?

– Посмотрим! А вы им хорошо заплатите?

– По червонцу за каждую каплю крови. В том трудном и святом деле, которое я должен довести до конца, жалеть о своем состоянии не приходится.

– В таком случае, монсеньор, – промолвил оруженосец, – за два часа я соберу целую свиту превосходных озорников. Во Франции и особенно в Париже в таких плутах никогда не бывало недостатка. Но кто будет ими командовать?

– Я сам, – сказал виконт. – Только не как гвардии капитан, а как частное лицо.

– Если так, монсеньор, то у меня есть на примете пять или шесть бывалых наших молодцов, знакомых вам еще со времен итальянской кампании. С тех пор как вы их отпустили, они до того истосковались без настоящего дела, что с радостью явятся по первому зову. Вот я их и завербую. Нынче же вечером я вам представлю всю будущую вашу команду.

– Прекрасно, – произнес Габриэль. – Но только одно непременное условие: они должны быть готовы покинуть Париж немедленно и следовать за мною без всяких расспросов и замечаний.

– За славой и золотом они пойдут хоть с закрытыми глазами.

– Я рассчитываю на них, Мартен. Что же касается тебя…

– Обо мне говорить не приходится, – перебил его Мартен.

– Нет, именно приходится. Если мы уцелеем в этой заварухе, я обещаю сделать для тебя то же, что и ты для меня. Я помогу тебе справиться с твоими врагами, будь покоен. А пока – вот тебе моя рука!

– О, ваша светлость! – промолвил Мартен, почтительно целуя руку Габриэля.

– Теперь иди, Мартен, и сейчас же принимайся за дело. А мне надо побыть одному.

– Вы остаетесь дома? – спросил Мартен.

– Да, до семи часов. Мне в Лувре надо быть только к восьми.

– В таком случае я еще до семи представлю вам нескольких персонажей из состава нашей будущей труппы.

Он поклонился и вышел, чувствуя себя на седьмом небе от одного только сознания, что ему доверили столь важное поручение.

Габриэль, оставшись один, заперся у себя в комнате и принялся детально изучать план Жана Пекуа. Он то расхаживал в раздумье из угла в угол, то присаживался к столу, набрасывая заметки. Ему хотелось, чтобы ни одно возражение герцога де Гиза не осталось без ответа. Мартен-Герр явился около шести часов.

– Ваша светлость, – важно и таинственно произнес он, – не угодно ли вам принять шесть или семь душ, которые надеются под вашим началом послужить Франции и королю?

– Ну да! Уже шесть или семь? – удивился Габриэль.

– Семь или шесть, которые неизвестны вашей светлости. А с нашими стариками из-под Меца дойдет и до дюжины.

– Черт возьми, ты времени даром не теряешь! Ну-ка, введи людей!

– Поодиночке? – спросил Мартен-Герр. – Так вам будет легче составить о них свое суждение.

– Пусть так, поодиночке, – согласился Габриэль.

– Последнее слово, – прибавил Мартен. – Должен вам заметить, что я знаю всех этих людей – иных лично, а об иных имею точные данные. У них разные характеры и разные побуждения, но всех их роднит одна черта – испытанная на деле храбрость. За это качество я вам ручаюсь. Но зато вы должны проявить некоторую снисходительность к другим их слабостям и недостаткам.

После этой существенной оговорки Мартен-Герр вышел и через минуту вернулся в сопровождении загорелого, непоседливого детины с беззаботным и смышленым лицом.

– Амброзио, – представил его Мартен.

– Амброзио – имя иностранное. Значит, вы не француз? – спросил Габриэль.

– Кто знает? – ответил Амброзио. – Я подкидыш и вырос в Пиренеях. Одна нога во Франции, другая – в Испании. Впрочем, я легко примирился с подобной незаконностью, не имея никаких претензий ни к господу богу, ни к матушке моей!

– На какие средства вы живете? – поинтересовался Габриэль.

– Очень просто. Мне одинаково дороги обе мои родины, и я стараюсь по мере своих сил стереть между ними границы, знакомя одну с богатствами другой… и наоборот…

– Короче говоря, – пояснил Мартен, – Амброзио занимается контрабандой.

– Но ныне, – продолжал Амброзио, – гонимый неблагодарными властями с обоих склонов Пиренеев, я счел за благо уступить им и вот явился в Париж, город, где храбрец…

– Где Амброзио сможет, – подхватил Мартен, – применить всю свою предприимчивость, всю свою ловкость и умение.

– Амброзио, контрабандиста, принять! – сказал Габриэль. – Следующий?

Довольный Амброзио ушел, уступив место некоей странной личности с физиономией типичного аскета.

Мартен представил его под именем Лактанция.

– Лактанций, – сказал он, – служил под началом адмирала де Колиньи, который может дать о нем благожелательный отзыв. Но Лактанций – ревностный католик, и он не пожелал повиноваться начальнику, зараженному ересью.

Молчаливым кивком Лактанций подтвердил слова Мартена, и тот продолжал:

– Этот благочестивый рубака приложит все свои усилия, чтобы удовлетворить господина виконта д’Эксмеса, но он просит предоставить ему льготы, нужные ему для спасения души. Солдатское ремесло, а также долг совести понуждают его воевать со своими братьями во Христе и уничтожать их по мере возможности. Посему Лактанций полагает, что столь жестокую необходимость следует замаливать с особой строгостью. И он самоотверженно сопоставляет число наложенных им на себя постов и покаяний с числом раненых и убитых, которых он преждевременно препроводил к подножию трона Всевышнего.

– Лактанция, богомольца, принять, – с улыбкой сказал Габриэль.

Лактанций все так же молча поклонился и отправился восвояси.

Вслед за Лактанцием Мартен-Герр ввел в комнату молодого человека среднего роста, с живым, одухотворенным лицом и маленькими холеными руками. Его костюм, от воротника до башмаков, был не только чист, но даже не лишен некоторого кокетства. Он грациозно поклонился Габриэлю и застыл перед ним в почтительной позе. Звали его Ивонне.

– Вот, ваша светлость, – сказал Мартен, – самый примечательный из всех. Ивонне в рукопашном бою неудержим, как лев, сорвавшийся с цепи! Колет и рубит в состоянии полного исступления. Особенно же он отличается при штурмах. Он всегда вступает первым на первую лестницу и водружает французское знамя раньше всех на стене неприятельской крепости.

– Так, значит, он настоящий герой? – спросил Габриэль.

– Я делаю, что могу, – скромно потупился Ивонне. – И Мартен-Герр, без сомнения, несколько преувеличил ценность моих слабых усилий.

– Ничуть, я вам только воздаю должное, – возразил Мартен. – И в доказательство этого я, перечислив ваши достоинства, тут же отмечу ваши недостатки. Ивонне, ваша светлость, как я уже говорил, – сущий герой на поле битвы, но в обыденной жизни он робок и впечатлителен, как девица. Он, например, боится темноты, мышей, пауков и чуть ли не теряет сознание при малейшей царапине. Он обретает свою буйную отвагу только тогда, когда его опьяняет запах пороха.