Дочь регента - Дюма Александр - Страница 33

Шевалье остался один.

Сердце его сильно забилось: сейчас ему придется вести беседу не с обычным человеком. Это уже не грубое орудие, приведенное в действие чужой силой, это сам мозг заговора, это воплощенный в человеке замысел мятежа, это представитель короля другого государства, и он, представитель Франции, сейчас с ним встретится. Он будет говорить непосредственно с Испанией и должен предложить иностранной державе совместные военные действия против своей родины, он будет на равных представлять свое королевство перед другим королевством.

Где-то в глубине зазвенел колокольчик, и этот звук заставил Гастона вздрогнуть. Шевалье поглядел на себя в зеркало: бледность заливала его лицо. Он прислонился к стене, потому что у него подгибались колени. Тысячи мыслей, неведомых ему прежде, теснились у юноши в голове, но страдания его на этом не кончились. Дверь отворилась, и Гастон очутился лицом к лицу с человеком, в котором он узнал Ла Жонкьера.

— Опять он! — с досадой прошептал шевалье.

Но капитан, несмотря на свой острый и проницательный взгляд, казалось, не заметил облачка, набежавшего на чело шевалье.

— Идемте, шевалье, — сказал он ему, — нас ждут. Сама важность происходящего вдохнула в Гастона силы, и он твердо ступил на ковер, заглушавший звук его шагов. Он и сам казался себе тенью, представшей перед другой тенью.

И в самом деле, спиной к двери, неподвижно и молча, в глубоком кресле сидел, а точнее, был в него погружен, какой-то человек. Видны были только его ноги, одну он закинул на другую. Единственная свеча, горевшая на столе в канделябре, была прикрыта абажуром и хорошо освещала нижнюю часть его тела, а голова и плечи терялись в тени экрана. Гастон нашел, что черты его лица свидетельствуют о честности и благородстве. С первого взгляда дворянин мог признать в нем дворянина, и Гастон сразу понял, что перед ним совсем другой человек, не то, что капитан Ла Жонкьер. Форма рта выражала доброжелательность; глаза были большие и смотрели смело и пристально, как глаза королей и ловчих птиц; на челе читались высокие мысли, а остро очерченный контур нижней части лица свидетельствовал о большой осторожности и твердости, хотя из-за большого кружевного галстука, да еще в такой темноте трудно было что-либо лучше разглядеть.

«Вот это орел, — сказал себе Гастон, — а тот был просто ворон или, в лучшем случае, ястреб».

Капитан Ла Жонкьер стоял в почтительной позе, выставив вперед бедро, чтоб придать себе воинственный вид. Незнакомец некоторое время столь же пристально разглядывал Гастона, как тот его. Шевалье молча поклонился ему, незнакомец встал, с видом большого достоинства кивнул ему головой, подошел к камину и прислонился к нему.

— Этот господин и есть то лицо, о котором я имел честь говорить с вашим сиятельством, — произнес Ла Жонкьер. — Это шевалье Гастон де Шанле.

Незнакомец снова слегка наклонил голову, но не ответил.

— Дьявольщина, — прошептал еле слышно Дюбуа ему на ухо, — если вы с ним не заговорите, он будет молчать.

— Насколько я знаю, господин шевалье прибыл из Бретани? — холодно осведомился герцог.

— Да, монсеньер. Но пусть ваше сиятельство соблаговолит простить меня, господин капитан Ла Жонкьер назвал мое имя, но ваше имя я еще не имею чести знать, Простите мне мою невежливость, но я говорю не от себя, а от всей провинции.

— Вы правы, сударь, — живо прервал его Ла Жонкьер, вытаскивая из портфеля на столе какую-то бумагу, под которой стояла размашистая подпись, скрепленная печатью короля Испании. — Вот вам имя.

— Герцог Оливарес, — прочел Гастон.

Потом повернулся к тому, кому был представлен, и почтительно ему поклонился, не заметив, что тот слегка покраснел.

— Теперь, сударь, — сказал незнакомец, — предполагаю, у вас нет больше сомнений — говорить или не говорить.

— Я полагал, что сначала выслушаю вас, — ответил все еще недоверчиво Гастон.

— Верно, сударь, но все же не забывайте, что мы с вами вступаем в диалог, когда говорят по очереди.

— Ваше сиятельство оказывает мне слишком много чести, и я подам пример доверия.

— Слушаю вас, сударь.

— Монсеньер, штаты Бретани…

— Недовольные в Бретани, — прервал его, улыбаясь, регент, хотя Дюбуа и подавал ему устрашающие знаки.

— Недовольных так много, — продолжал Гастон, — что их можно рассматривать как представителей провинции, и все же я воспользуюсь выражением вашего сиятельства: недовольные в Бретани послали меня к вам, монсеньер, чтобы узнать, каковы намерения Испании в этом деле.

— Выслушаем сначала, каковы намерения Бретани, — ответил регент.

— Монсеньер, Испания может рассчитывать на нас, мы дали ей слово, а бретонская верность вошла в пословицу.

— Но какие обязательства вы берете на себя в отношении Испании?

— Поддержать всеми силами действия французского дворянства.

— А вы сами разве не французы?

— Монсеньер, мы — бретонцы. Бретань была присоединена к Франции по договору и, коль скоро Франция нарушает права, оставленные за Бретанью этим договором, может считать себя отделившейся от Франции.

— Да, я помню эту старую историю о брачном договоре

Анны Бретонской, но этот договор, сударь, был подписан так давно!

Тут мнимый Ла Жонкьер изо всей силы подтолкнул регента.

— Что из того, — ответил Гастон, — если каждый из нас знает его наизусть!

XVIII. ГОСПОДИН АНДРЕ

— Вы сказали, что бретонское дворянство готово всеми силами поддержать французское; так чего же хочет французское дворянство?

— Возвести, в случае смерти его величества, короля Испании на французский трон как единственного наследника Людовика XIV.

— Прекрасно! Великолепно! — произнес Ла Жонкьер, засовывая пальцы в роговую табакерку и удовлетворенно беря понюшку.

— Но, — продолжал регент, — вы говорите об этом так, как если бы король умер, а ведь он жив.

— Великий дофин, герцог Бургундский, герцогиня Бургундская и их дети погибли при весьма странных обстоятельствах.

Регент побледнел от гнева, а Дюбуа стал нервно покашливать.

— Так вы рассчитываете на смерть короля? — спросил регент.

— В целом, да, монсеньер, — ответил шевалье.

— Тогда вполне объяснимо, как король Испании собирается взойти на французский трон, несмотря на отречение от своих прав, ведь так, сударь? Но он полагает, что среди преданных регентству людей он может встретить сопротивление.

И мнимый испанец невольно сделал упор на этих словах.

— Потому-то, монсеньер, — ответил шевалье, — мы и предусмотрели этот случай.

— Ага! — произнес Дюбуа. — Вот как! Они предусмотрели этот случай! Говорил же я вам, монсеньер, что наши бретонцы — бесценные люди! Продолжайте, сударь, продолжайте.

Но, несмотря на поощрительные восклицания Дюбуа, Гастон хранил молчание.

— Ну так что же, сударь, — сказал герцог, чье любопытство невольно пробудилось, — я слушаю вас.

— Это не моя тайна, монсеньер, — ответил шевалье.

— Значит, — сказал герцог, — ваши предводители мне не доверяют.

— Напротив, монсеньер, но доверяют только вам одному.

— Я понимаю вас, сударь, но капитан — из числа наших друзей, и я отвечаю за него как за себя.

— Но указания, которые я получил, монсеньер, предписывают мне открыть эту тайну вам одному.

— Я уже сказал, сударь, что за капитана отвечаю я,

— В таком случае, — сказал, поклонившись, Гастон, — я сказал монсеньеру все, что хотел сказать.

— Слышите, капитан? — спросил регент. — Соблаговолите оставить нас одних.

— Конечно, монсеньер, — ответил Дюбуа, — но прежде чем вас оставить, мне нужно тоже сказать вам два слова.

Гастон из скромности отошел на два шага.

— Монсеньер, — прошептал Дюбуа, — подтолкните его, черт возьми, вытяните из него все кишки, пусть он вам все расскажет об этом деле, другого подобного случая вам не представится. Ну, и что вы скажете о нашем бретонце? Очень мил, не правда ли?