Царица Сладострастия - Дюма Александр - Страница 45

— Брат и сестра, кузен и кузина, дядя и племянница иногда поддаются подобной слабости, — сказал он.

Видя, как я поражена и возмущена его откровениями, он не зашел слишком далеко. Но все же успел сделать упор на словах «дядя» и «племянница».

Под конец аббат посоветовал мне держаться подальше от подобной преступной любви.

Какая низость!

Позднее я узнала, что после этого разговора он встречался с аббатом делла Скалья.

Но в тот период, который я сейчас описываю, между ними состоялся другой, более важный разговор.

Несмотря на мое молчание и мою сдержанность, Добантон уже узнал о любви герцога Савойского, и можете себе представить, какое значение имело для него и для ордена иезуитов проникновение в подобную тайну.

Теперь я могла стать орудием, посредством которого иезуиты надеялись обрести подлинное могущество.

И отец Добантон стал пособником герцога Савойского, своими наставлениями пытался склонить мое сердце к любви, не имеющей ничего общего с любовью к Богу.

Аббат делла Скалья со своими страстями, не приличествующими его возрасту, был очень искусно отстранен. Отец-исповедник сделал вид, что возмущен его намерениями, и пристыдил собрата. Делла Скалья понял, что ветер подул с другой стороны, и поклялся, что узнает, чьему постороннему влиянию подчиняется мой духовник, хотя он сам выбрал его для меня, доверившись совету монаха Луиджи.

Затем, подумав как следует, он сказал себе:

«Что ж, отравить душу не удалось, но у меня еще остались другие страшные яды. О отец Добантон! Вы намерены использовать сердце графинюшки только для того, чтобы упрочить свою власть; нет, прежде чем вы преуспеете в этом, я разобью, уничтожу орудие, которое вы собираетесь пустить в ход».

Мне кажется, что к тому времени аббат делла Скалья уже разгадал тайные помыслы герцога Савойского. Дядя моего мужа не лишен был дара дипломата: он провел свою жизнь среди интриг и у него был зоркий, наметанный глаз.

А теперь вернемся к Виктору Амедею.

Однажды вечером г-жа ди Пеция во время игры непринужденно беседовала с герцогом и со смехом спросила, куда подевались знаменитые празднества, о которых он объявил так давно, и дождутся ли когда-нибудь придворные этого радостного события.

— Это не моя вина, сударыня; божество, которому я их посвящаю, отвергает мой дар.

— Ваша светлость, она наверняка примет этот дар, когда вы предложите его всерьез. Это послужит средством смягчить ее сердце и заставить прислушаться к вам.

— Вы так полагаете, сударыня?

— А вы сомневаетесь, ваша светлость? Я считала вас более искушенным в том, что касается дам. Она отказывается для того, чтобы ее упрашивали. Ваша гордячка неприступна, но не более других.

Госпожа ди Пеция, очень умная пожилая женщина, при дворе могла не стесняться в выражениях. Она была весьма сведущей в делах любви и не скрывала этого, однако не переходила грани, соседствующей с цинизмом. Эта дама охотно рассказывала о своей молодости и была снисходительна к похождениям других. Истовой святошей она не стала, но молилась Богу, ходила в церковь и говорила, что Всевышний больше заслуживает любви, нежели его создания, и что только у этой любви не бывает мучительного завтра и сожалений по поводу разбитых надежд. Герцог любил ее и охотно посвящал ее в свои дела.

Я слушала этот разговор с дрожью в сердце. Значит, мне так и не удалось избавиться от любви герцога, как я надеялась; мне предстоят новые битвы, и, конечно же, впереди меня ждут душевные переживания. Я старалась сохранять спокойствие и довольно успешно справилась с замешательством.

Что касается герцога Савойского, то он даже не взглянул на меня, ничем себя не выдавая, и самый внимательный наблюдатель не догадался бы, что он думает только обо мне.

Через два дня нас, как и весь двор, уведомили, что его высочество в скором времени устраивает пышные празднества, нужно подготовиться к ним и принять участие в общем веселье.

Положение становилось критическим. Я вновь обратилась за помощью к аббату Пети. Состоялся долгий разговор, и было решено, что я не поеду на эти балы под предлогом нездоровья и буду держаться твердо со всеми и против всех.

Госпожа ди Верруа не преминула на следующий же день спросить меня, какой наряд я собираюсь выбрать.

— Никакой, сударыня, — ответила я.

— Как никакой? — воскликнула она. — Уж не намерены ли вы отличаться от других и навлечь позор на наш дом?

— Нет, госпожа графиня, но я не собираюсь посещать ни один из этих балов.

— Что за прихоть, сударыня, объяснитесь, будьте любезны!

— Я уже давно больна, бессонные ночи утомляют меня, а жара в танцевальных залах очень вредна для моего здоровья.

— Воистину, мне вас не понять. Как! Вы тут ломаетесь, заставляете себя упрашивать, забыв, что приглашение его высочества означает приказ! Предупреждаю вас, что мы не потерпим этого, вам придется поехать со мной и забыть о своем французском жеманстве, неуместном в Италии, понятно?

— Прошу меня простить, госпожа графиня, но я не поеду.

— Поедете, говорю я вам!

— Нет, не поеду, — повторила я с такой твердостью, что мать и сын посмотрели друг на друга в полном недоумении.

Они еще не смирились с моим решением.

— Вы не поедете только потому, что нездоровы?

— Да, сударыня.

— Других причин нет?

— Нет, но если бы и были, я бы о них умолчала.

— Вы сомневаетесь в нашей сдержанности?

— Нет, в вашей доброжелательности ко мне.

Подобными колкостями мы обменивались еще некоторое время; мой супруг, по обыкновению, не произнес ни слова. Может, он что-то сказал самому себе? Не думаю; мой супруг так привык оставаться безучастным во время моих стычек со свекровью, что, по сути, стал таким во всем.

Графине пора было отправляться во дворец. Уезжая, она метнула в меня парфянскую стрелу:

— Запомните, сударыня, что вы поедете на бал их высочеств, потому что это ваш долг и потому что я так хочу.

Я ничего не ответила. Да и зачем? Господин ди Верруа подождал, пока мать уедет, затем повернулся ко мне и с небрежным видом спросил:

— Вы и в самом деле не хотите ехать на придворный бал, дорогая графиня? Но почему? Что за фантазия! И что вам мешает?

— Я уже сказала, сударь, — мое здоровье.

— Вы свежи лицом и румяны, сударыня, и никому не докажете, что больны.

— Разве важно, верят этому или нет, если так оно и есть?

— Тем не менее приготовьте туалет, моя мать сумеет заставить вас поехать, даже если придется просить его высочество одолжить карабинеров его полка, чтобы привести вас на бал.

И, развернувшись на каблуках в соответствии с модой, заимствованной всеми молодыми синьорами у принца Гессенского, он оставил меня одну.

Я упорствовала и по-прежнему была безучастна ко всему. А тем временем портные, вышивальщицы и ювелиры сбивались с ног, работая днями и ночами.

Наступил понедельник; ровно через неделю был назначен праздник. С утра у меня побывало не менее десяти дам: все хотели узнать, как я буду одета.

— Платье уже готово, — отвечала я. — Впрочем, я так плохо себя чувствую, что скорее всего не поеду. Даже сегодня вечером, наверное, я не смогу появиться во дворце у госпожи герцогини.

Меня жалели, более или менее искренне одаривали комплиментами. Но все запомнили, что я больна и не поеду ко двору, и повторяли это так часто, что новость распространилась в кругу придворных дам и, разумеется, достигла ушей герцога.

Маркиза ди Пеция, замечавшая все, угадала причину и следствие. Она отошла с Виктором Амедеем в сторону и попыталась добиться от него признания; роль наперсницы всегда была ей по душе, к тому же итальянки видят в любви столько очарования, что, расставшись с ней, думают лишь о том, как найти ее вновь, пусть не для себя, а для других.

Принц ничего не сказал, а только улыбался; большего ей и не надо было.

— Ваша светлость, — добавила она, — я позволю себе дать вам еще один совет. Дама, отказавшаяся от празднеств, может упорствовать, несмотря ни на что. Знаете, что тогда следует сделать?