Царица Сладострастия - Дюма Александр - Страница 29

Когда я приехала в Турин, мне было около четырнадцати лет. Первые два года я провела под таким гнетом, что, по меньшей мере, могла сойти с ума, и планы моей свекрови увенчались бы полным успехом. Наша жизнь была расписана, как в монастыре. Мой муж занимался в своей комнате минералогией, к которой он пристрастился еще в Детстве, бегая по горам, и приходил ко мне только в определенные часы, но вечером — никогда.

Наши покои соединяла общая прихожая. Хотя я и любила своего мужа, мое воображение не простиралось дальше ласкового разговора, пожатия руки, обмена взглядом — короче, скромных и невинных радостей. Что же касается г-на ди Верруа, то он несомненно был более сведущ в таких вопросах; но его знание было подобно книге, хранящейся за семью печатями, книге, которая может быть открыта лишь по приказу хозяина.

Почти ежедневно мы обедали вдвоем, поскольку свекровь удерживали при дворе ее обязанности. Иногда у нас бывали гости: чаще всего — аббат делла Скалья, затем добрый кюре Пети с малышом Мишоном, стоявшим навытяжку за его стулом, кое-какие родственники или друзья, и, кроме того, нас окружало множество пажей и лакеев, всегда присутствующих в больших домах Италии. Словом, все выглядело очень торжественно. Когда мы были свободны от посещения двора, у нас устраивались многолюдные приемы. Я училась развлекать гостей — наука очень редкая, особенно за пределами Франции, где покойный король своим благородством и величием поневоле привил это умение всем дамам.

Я смертельно скучала! Я жила, если это можно назвать жизнью, в холодном как лед мире. Единственно приятные минуты наступали тогда, когда приходил Мишон, чтобы от имени хозяина узнать, как идут мои дела, или передать от него послание; я обращалась с ним как с Жаклин; когда никто не видел, играла с ним, смеялась, глядя на него, наслаждаясь возможностью радоваться, ибо теперь позволяла себе улыбаться лишь перед зеркалом. Он любил меня почти так же, как самого славного аббата, и, мне кажется, мог бы покинуть его ради меня, хотя потом и раскаялся бы в этом.

Бабетта и Марион меня просто не узнавали: я приказывала им замолчать, когда они заводили речь о Франции, так как боялась, что буду страдать, сравнивая свою теперешнюю жизнь с прежней. Бабетта не досаждала мне расспросами: она лучше меня самой понимала, как я несчастна, ведь я еще не осознавала, что меня ждет.

Тем временем я подошла к тому возрасту, когда мысли преображаются в чувства. Мне было шестнадцать лет, я была красива, любила украшать себя, нравилась сама себе, полагая, что у меня хорошенькое и приветливое личико. Но мне так хотелось услышать, как об этом говорят другие, они ведь, наверно, думали так же, но молчали — из уважения ко мне! Однако в моем возрасте об уважении еще не очень-то заботятся.

Я стала проводить больше времени за туалетом, тщательно подбирала наряды, меняла их трижды вдень, вздыхая оттого, что сидела одна в своей комнате, становившейся, впрочем, очень веселой, когда солнце проникало в огромное окно и освещало золотистыми лучами волосы прекрасных крестоносцев, изображенных на стенах, которые были расписаны фресками, как принято в этой стране. Нередко в часы моего одиночества я рассматривала эти фигуры и придумывала разные истории с их участием. Мне хотелось поговорить с ними и иногда даже казалось, что они вот-вот ответят мне; мысленно я превращала их в своих друзей, спутников, и мое воображение разыгрывалось настолько, что порой я почти видела, как они двигаются.

Среди этих фигур особенно дороги стали мне две из них, отнюдь не самые блестящие: бедные дети, пастушок и пастушка, расположившись под дубом, спокойно приглядывали за стадом, а рядом с ними лежала собака. Они сидели обнявшись и смотрели на проезжающий мимо кортеж уж не знаю какого французского короля, в свите которого выделялись три представителя рода Ла Скалья с гербовым щитом у бедра и гербовой нашивкой на груди. Мои влюбленные не обращали никакого внимания на золоченые доспехи и парчовые мантии! Они любили, и их руки, их губы тянулись друг к другу. Пастушок и пастушка с таким гордым пренебрежением взирали на сильных мира сего, отправившихся в дальние края на поиски славы и богатства, тогда как они, бедные обитатели убогой хижины, обрели здесь радости разделенной любви. О! Насколько же они были богаче! Я уже догадывалась об этом, чувствовала это и, не умея выразить свои ощущения, просто смотрела на этих счастливчиков, завидовала им, просила поделиться со мной частичкой их блаженства, в сущности не зная, что представляет собой счастье, которого я ждала с таким нетерпением и которое все не приходило.

Иногда прекрасными летними ночами, очень рано наступавшими в том году, я гуляла при свете луны под высокими деревьями, источавшими ароматы, которые проникают прямо в душу. Несбыточные мечты и видения проносились перед моим мысленным взором; я весело переступала по длинной, залитой лунным светом аллее и в конце ее оглядывалась, словно надеясь услышать шаги любимого, догоняющего меня; я радовалась шуму листвы и щебету птичек, суетящихся в гнездах, наслаждалась пением соловья, журчанием фонтанов и шумом водопадов, обрушивающихся на ракушки; но прежде всего я прислушивалась к собственному сердцу, в котором тихо звучала песня соловья, — и была одна!

Набрав букет любимых цветов, я плела венки con amore note 9, но потом бросала их подальше, не зная, что ответить на вопрос, который задавала себе: «Для кого все это?»

После этого я возвращалась домой, пыталась заснуть, но не могла сомкнуть глаз, не могла отогнать от себя эти тени, эти лунные блики на водной глади и бесконечные аллеи, где так и не прозвучал голос, откликающийся на мой зов, не могла забыть большие деревья и тихие стоны в шелесте листьев. Эти видения, заполнившие мои мечты, тревожили меня даже во сне.

О Жаклин Баварской я уже и не думала!

В скором времени герцогиня-мать должна была устроить в дворцовом саду большой праздник по случаю помолвки ее августейшего сына с французской принцессой Анной Марией Орлеанской, племянницей Людовика XIV, дочерью Месье, а следовательно, сестрой регента, хотя у них были разные матери, ибо эта принцесса была сестра королевы Испании и, как и та, дочь той несчастной Генриетты Английской, что была отравлена шевалье де Лорреном и маркизом д'Эффиа.

Будущий брак устраивал всех: это был надежный и в то же время выгодный союз. Молодой герцог, не слишком горя желанием жениться, все же дал согласие, оставив за собой право руководствоваться своими политическими пристрастиями и интересами. Он тяготел к Австрийскому дому и в дальнейшем доказал это.

Между тем вдовствующая герцогиня желала придать этому браку как можно больше блеска. С первых же торжеств, хотя принцесса на них еще не присутствовала, должны были начаться развлечения. По этому случаю мне было чуть ли не приказано облачиться в роскошнейшие платья. Моя свекровь не преминула заметить мне, что венецианское кружево герцогини Монбазонской будет в этот день вполне уместно в сочетании с драгоценностями и прекрасным жемчугом, который ее высочество регентша подарила мне незадолго до этого. Графиня ди Верруа хотела одеть меня по своему вкусу, чего я опасалась, и не без основания. Поскольку речь шла о том, чтобы выглядеть красивой, я набралась смелости; отважившись на своевольный поступок, я отправилась к мастерице и изменила заказ свекрови; г-жа ди Верруа не видела, как я одевалась, ибо ей пришлось быть во дворце уже накануне праздника, и я воспользовалась этим, чтобы украсить себя по собственному усмотрению.

Увы! По сей день помню, как это было. Мне никогда не забыть того наряда, первого туалета, надетого мною с желанием нравиться, первого платья, подарившего мне радость женщины, избавившейся от детских пеленок!

На мне была белоснежная юбка из тяжелого муара с вытканными на нем белыми цветами; к этой юбке крепился приподнятый на боку и чрезвычайно длинный шлейф из розовой парчи с серебряной нитью, снизу доверху задрапированный прекрасным венецианским кружевом, которое было приколото бриллиантовыми застежками с подвесками. Такая отделка шла в несколько рядов по всему наряду. Колье и серьги, так же как и диадема, были подобраны под эти украшения. В прическу была уложена нить жемчуга стоимостью в тридцать тысяч ливров: эти бусинки, играющие серебром среди бриллиантов и изумрудов, казалось, были рассеяны у меня в волосах.