Царица Сладострастия - Дюма Александр - Страница 12

Фрейлины занимали во дворце комнаты, не соединенные между собой; говорят, молодые люди пользовались этим обстоятельством, а синьорина ди Кумиана была не строже своих подруг, но, в отличие от них, у нее хотя бы было оправдание. Тот, кого она любила, и любила всю жизнь (мое свидетельство вряд ли вызывает сомнение), был не только повелитель для всех своих подданных, не только один из великих европейских государей, но и человек во всех отношениях выдающийся.

Бедняжка Кумиана, видя, как все покоряются принцу, тоже уступила; она имела неосторожность показать молодому герцогу дорогу в свою комнату; он постарался не забыть ее, и после второго посещения неосторожной фрейлине уже не в чем было ему отказывать.

Для Виктора Амедея наступила пора первых страстей, он только начинал познавать их. Его возлюбленная была предана ему бесконечно, и хотя он и она были страстно влюблены друг в друга, они все же ухитрялись скрывать свои отношения до того дня, когда последствия их свиданий стали заметны, а это было опасно. О том, что их ждало, страшно было и думать. Кумиана знала своего отца; честолюбие не могло заглушить у него понятие о чести, и соблазнитель его дочери, будь то принц или последний мужлан, не дождется от него ни милости, ни прощения.

Оказавшись в столь отчаянном положении, бедняжка, обладавшая большой силой характера, решила прибегнуть к вернейшему средству. Прежде всего она пригласила к себе доктора Петекью, чтобы удостовериться в постигшей ее беде, а когда сомнений не осталось, она, ничего не сказав любовнику, приняла решение, которому герцог, возможно, воспротивился бы.

Виктор Амедей в то время был целиком во власти своей любви к юной Кумиане и не имел даже отдаленного представления о намерениях фрейлины. Именно эта любовь побудила его отказаться от брачного союза, задуманного матерью.

Причину отказа он не называл, выдвинув тысячу других возражений; он попытался даже сыграть на своей нежной привязанности к матери. Герцогиня была очень тронута этим, но не сдалась: корона сверкала у нее перед глазами, ослепляя своими лучами даже ее сердце.

Но прежде чем перейти к описанию истории, позволившей синьорине ди Кумиана преодолеть щекотливое положение, к которому привела ее любовь, надо немного рассказать об известной политической комедии — той, что Виктор Амедей разыграл сам и заставил разыгрывать свою мать в связи с его предполагаемой женитьбой на португальской инфанте.

В характере Виктора Амедея уже было заметно упорство, которое отчетливо проявилось позднее в том, как он владел собой и управлял другими. Сначала он тянул время, затем подыскивал разные отговорки, но прямо не отказывался и всячески лавировал. Герцогиня-мать терпеливо выслушала его, но затем заговорила резко, напомнив ему, что она регентша и мать; тогда молодой герцог решил быть с ней откровенным и раскрыл свои карты.

— Вы моя мать, и я счастлив этим, сударыня, — сказал он ей тоном, в котором впервые почтение отступило перед решимостью, — но вы остаетесь регентшей только потому, что мне еще не угодно править самому. Я совершеннолетний с четырнадцати лет и объявляю вам, что последний из приведенных вами доводов более не играет роли.

Герцогиня смотрела на него с ужасом.

— Ах, вот оно что! — произнесла она. — Что все это значит?

— Это значит, сударыня, что я не желаю жениться на инфанте, коль скоро вы об этом спрашиваете; это значит, что я не хочу покидать подданных, ибо они любят меня и я люблю их; это значит, что землями, передающимися по наследству в Савойском доме, должен управлять старший в роду, и я не нарушу своего долга по отношению к моему роду.

— Но, сын мой, это ведь прекрасный союз, о котором можно только мечтать: исполнились мои самые заветные желания; я не понимаю вашего сопротивления; вы впервые так говорите со мной. Бунтарство вам не свойственно, оно исходит не от вас.

— То, что вы называете бунтарством, сударыня, я называю своим правом, и никто не внушал мне его: оно исходит от меня и ни от кого другого. Вы помните, как в двухлетнем возрасте я сам надел на себя цепь ордена Благовещения, не ожидая, пока мне ее дадут. Так вот тот ребенок стал теперь молодым человеком, и этим все сказано.

— Но Франция, сударь!.. Людовик Четырнадцатый!.

— Сударыня, вы француженка и питаете к Людовику Четырнадцатому больше уважения, нежели это подобает герцогине Савойской. Но я итальянец; я полновластный и независимый государь и до сих пор подчинялся лишь Богу и вам. Впредь я надеюсь полагаться только на Бога и свою шпагу.

Герцогиня Савойская была слишком хитра, чтобы настаивать; она призадумалась, прекрасно понимая, что ей не удастся диктовать сыну свою волю, как прежде: сначала он будет молча сопротивляться ей, а затем взбунтуется по-настоящему и будет поступать как ему заблагорассудится.

Несмотря на огромное желание осуществить столь дорогой ее сердцу план, герцогиня решила, что доверие и нежная привязанность сына стоят жертвы и лучше сохранить еще на несколько лет возможность спокойно править в Савойе, нежели ставить эту власть под удар, а затем лишиться всего.

После того как решение было принято, надо было найти выход из затруднительного положения, в каком оказалась Савойя: обещания были уже даны и Франция успела выразить свою волю; теперь необходимо было так хитро повести дело, чтобы, устранив все препятствия, прервать переговоры о браке и ничем за это не поплатиться. Герцогиня-мать относилась к той категории людей, которые все решают быстро и умеют выбирать средства для осуществления своих планов. Она придумала способ, делающий честь ее политическому чутью, хотя об этом мало известно, ибо подобные факты, как правило, не попадают в анналы истории.

Я же узнала о них от самого Виктора Амедея.

На следующий день герцогиня попросила сына посетить ее по окончании мессы: она хотела обсудить с ним важные дела. Он пришел и выглядел столь же непреклонным, как накануне. Герцогиня, заметившая его решимость, была опять поражена.

Тщедушный ребенок становился мужчиной, тот ребенок, который когда-то чуть не умер у нее на руках, оказавшись жертвой ее слепой любви и странных лекарств, какие он принимал. Со дня его рождения до девятилетнего возраста герцогиня консультировалась со всеми медицинскими светилами Европы, она испробовала все способы лечения, рекомендованные ими, но тщетно: юный принц угасал.

Однажды его дядя дон Габриель — он был внебрачный сын его деда и очень любил своего племянника — приехал повидаться с ее королевским высочеством и посоветовал ей пригласить никому не известного человека, избавившего его от тяжелого желудочного заболевания совершенно особым способом лечения и ухода.

— Это прекрасный, великолепный врач; среди ученых он не пользуется большим авторитетом, но зато очень популярен среди народа в Турине, я за него ручаюсь. Вы же знаете, сударыня, как я люблю моего досточтимого племянника, как мне дорого его драгоценное здоровье, и должны поверить мне, если я прошу вас испытать моего Петекью.

Обрадованная тем, что обнаружился еще один врач, с кем она прежде не советовалась, и доверявшая, как господин Арган, оракулам «достойниссиме факультете», герцогиня Савойская преисполнилась надежд и, громко закричав, потребовала немедленно привести его. Дон Габриель постоянно держал врача при себе и в тот же вечер привел его. Петекья осмотрел, прослушал, прощупал больного ребенка и вместо всяких снадобий, трав, эликсиров прописал иной режим питания, велел кормить его не кашей, а великолепными хлебными палочками, которые в Турине называют «гриссини».

За два месяца, избавившись от лекарств и полюбив хлебные палочки, королевский отпрыск сделался сильным, здоровым и, судя по всему, мог прожить еще сто лет. Благодарный герцог Амедей навсегда сохранил особое пристрастие к «гриссини» и никогда не ел другого хлеба.

Итак, после разговора, который я привожу, ее высочество герцогиня впервые осознала, что ей придется считаться со своим сыном.

Она приняла его с такими церемониями, к каким он не привык, но сделал вид, что не замечает этого, чтобы не отказываться от этого ритуала и вместе с тем не рассыпаться в благодарностях.