Бастард де Молеон - Дюма Александр - Страница 77

– Духи! Мази! Видите, сударь, видите? – вскричал Мюзарон.

– Что это все значит? – прошептал Аженор, который смотрел, как цыганка обнажила другую, столь же белую и нежную, ножку.

– Сударь, это королеву цыган готовят ко сну, – шепотом ответил Мюзарон, – сейчас вы увидите, как ее будут раздевать.

Цыганка, обмыв, вытерев и натерев мазями ножки, действительно, взялась за капюшон, который сняла с бесконечной осторожностью, изобразив на лице выражение безграничного почтения.

Когда капюшон был снят, показалось не сморщенное лицо столетней старухи, как пророчил Мюзарон, а очаровательное – карие глаза, румяная кожа, носик с горбинкой – личико, чистейшей образец иберийской прелести,[150] и перед взорами наших путников предстала женщина лет двадцати шести-двадцати восьми, ослепляя блеском своей цветущей красоты.

Пока оба наших созерцателя стояли, онемев от восторга, старая цыганка расстелила на земле покрывало из верблюжьей шерсти, которое, хотя и было футов десять в длину, легко прошло бы сквозь девичье кольцо; оно было сделано из той ткани, секретом изготовления которой в те времена владели только арабы; ткали ее из шерсти родившегося мертвым верблюжонка. Молодая цыганка встала босыми ногами на это великолепное покрывало, а старая, уже снявшая с нее капюшон, приготовилась взяться за накидку, укрывавшую грудь.

До тех пор пока накидка оставалась на своем месте, Мюзарон стоял затаив дыхание, но когда она спала, он не смог сдержать возгласа восхищения.

Вероятно, женщины услышали этот возглас; свечу задули, и пещера погрузилась в кромешную тьму, скрыв в своих глубинах, что подобны безднам забвения, это таинственное видение.

Мюзарон угадал, что в темноте хозяин пытался отвесить ему крепкий пинок в зад, который благодаря ловкому, своевременному маневру слуги пришелся в стену, и услышал грубый оклик:

– Вот скотина!

Слуга понял или ему показалось, будто он понял, что этот оклик означает и приказ возвращаться на свое место, и наказание за любопытство.

Поэтому он ушел и, завернувшись в плащ, растянулся на ложе из листьев, приготовленном его стараниями. Минут через пять, убедившись, что свеча снова не зажжется, пришел Аженор и лег рядом.

Мюзарон решил, что настал момент загладить свою вину, прибегнув к помощи своей проницательности.

– Теперь все ясно, – начал он, как бы отвечая вслух на то, о чем Аженор, вероятно, думал в эту минуту. – Они, конечно, ехали по другой стороне горы, по тропе, параллельной нашей, и нашли на том склоне вход, противоположный входу в ту пещеру, где находимся мы с вами; посередине эту пещеру разделяет скала, которую, словно громадную перегородку, создали здесь либо причуда природы, либо людская фантазия.

– Скотина ты! – вместо ответа повторил Аженор.

Но поскольку это повторное оскорбление было сказано более мягким тоном, оруженосец смекнул, что его положение меняется к лучшему.

– Теперь спрашивается, кто были эти женщины? – продолжал он, мысленно похвалив себя за безупречное чутье. – Конечно, цыганки. Ну а чем объяснить эти духи, мази, эти чистые обнаженные ножки, это красивое личико, эту, вероятно, столь же красивую грудь, которую мы увидели бы, не окажись я таким дураком?..

И Мюзарон влепил себе звонкую пощечину. Аженор не смог сдержать усмешки, которая не ускользнула от Мюзарона.

– Встретить королеву цыган! – разглагольствовал он, все более довольный собой. – Это просто невероятно, хотя я не понимаю, чем еще объяснить то поистине волшебное видение, которое по своей глупости я заставил исчезнуть. Эх, ну что я за скотина!

И он громко шлепнул себя по другой щеке. Аженор понял, что Мюзарон, который проявил не больше любопытства, чем он сам, охвачен истинным раскаянием, и вспомнил: в Евангелии сказано о покаянии, а не о казни грешника.[151]

Впрочем, Мюзарон полагал, что вполне искупил свою вину лишь тогда, когда по зрелому размышлению сам согласился с той оценкой, которую в порыве гнева дал ему хозяин.

– А вы, сударь, что вы думаете об этих женщинах? – осмелился, наконец, поинтересоваться Мюзарон.

– Я думаю, что жалкие тряпки, которые сбросила с себя молодая, – ответил Аженор, – никак не вяжутся с ее ослепительной красотой, к сожалению только промелькнувшей перед нами.

Мюзарон глубоко вздохнул.

– А мази и духи из ларца совсем не вяжутся с этим грязным тряпьем, – продолжал он. – Поэтому я и думаю, что…

Аженор замолчал.

– Так что же вы думаете, сударь? – спросил Мюзарон. – Я, признаться, был бы счастлив услышать на сей счет суждение столь просвещенного рыцаря.

– Поэтому я и думаю, – продолжал Аженор, поддаваясь, словно кум Ворон из басни,[152] магии лести, – что эти путешественницы – одна из них богатая и знатная – направляются в какой-нибудь далекий город; богатая и знатная дама вырядилась цыганкой, прибегнув к этой хитрости для того, чтобы не возбуждать алчность разбойников или вожделения солдатни.

– Подождите, сударь, подождите-ка, – перебил Мюзарон, снова занимая в разговоре то место, какое он привык занимать. – Или же это одна из тех женщин, которыми торгуют цыгане; об их красоте они заботятся так же, как перекупщики холят и наряжают дорогих коней, которых водят из города в город.

В этот вечер пальма первенства в сообразительности принадлежала Мюзарону. Поэтому Аженор сложил оружие, дав своим молчанием понять, что признает себя побежденным.

Дело в том, что Аженора, хотя в его сердце и жила любовь к Аиссе, пленил – иначе быть не могло с двадцатипятилетним мужчиной – вид изящной ножки и прелестного личика; он, в глубине души весьма собой недовольный, крепко задумался. Ибо суждение хитроумного Мюзарона могло быть верным, а прекрасная незнакомка оказаться просто-напросто авантюристкой, разъезжавшей вместе с цыганами, и чудесной плясуньей, чьи восхитительные белые, нежные ножки танцевали на ковре или на канате.

Этому противоречило то почтение, с каким относились к незнакомке мужчины и старуха; однако Мюзарон среди прочих доводов, чья убедительность выводила рыцаря из себя, приводил в пример комедиантов, которые благоговейно почитают обезьянку, любимицу труппы, или главного актера, зарабатывающего на пропитание всей компании.

Эти смутные подозрения мучительно терзали рыцаря до тех пор, пока сон, кроткий спутник усталости, не лишил его способности мыслить, которой он уже несколько часов злоупотреблял без меры.

Около четырех часов утра первые лучи рассвета окутали фиолетовым покрывалом стены пещеры, и при этом свете Мюзарон проснулся.

Он разбудил хозяина.

Аженор открыл глаза, пришел в себя и бросился к щели в скале.

– Никого, – пробормотал он, – все ушли.

В соседней пещере, обращенной в сторону восходящего солнца, действительно было так светло, что можно было разглядеть все, но она была пуста.

Цыганка, поднявшись раньше рыцаря, удрала со всей своей свитой; ларец, мази, духи – все исчезло.

Мюзарон, вечно озабоченный делами практическими, предложил позавтракать; но, прежде чем он успел обосновать преимущества своего положения, Аженор уже взобрался на гребень горы, и с ее высоты перед ним открылись извивы гор и голубоватые просторы долины.

С ровной площадки, примерно в трех четвертях льё от вершины, где он стоял, Аженор зоркими глазами птицы, чье место он занял, легко разглядел осла, на котором верхом сидела женщина, и троих пеших.

Эти четверо – несмотря на расстояние, Аженор видел их совсем отчетливо – могли быть только цыганами, что выбрались на дорогу, по которой накануне ехали наши путники. Как сказали Мюзарону в городке, она вела в Сорию.

– В путь, Мюзарон, в путь! – вскричал он. – По коням и вперед! Это наши ночные пташки, давай-ка поглядим днем на их перышки!

Мюзарон, всем нутром чувствовавший, что ему необходимо солидно подкрепиться, тем не менее подвел к рыцарю уже оседланного коня, уселся верхом на свою лошадь и молча поскакал за Аженором, пустившим коня галопом.