Ашборнский пастор - Дюма Александр - Страница 122

Увиденный мною во дворе костер, вокруг которого со смехом танцевали дети, как раз и был тем пламенем, которое поглотило все принадлежавшее моему ребенку.

Теперь от дочери у меня осталась только маленькая монетка, которую Бетси дала мне на улице Милфорда в тот день, когда она приняла меня за нищую.

Я порывисто поднесла монетку к губам и вновь поклялась, что не расстанусь с ней и в свой смертный час.

Затем, разбитая, уничтоженная, лихорадочно возбужденная, уже не в силах плакать и готовая проклинать, я бросилась на свою постель.

Повторяю, мне трудно было бы рассказать во всех подробностях о моей жизни на протяжении трех-четырех дней после смерти и погребения моей девочки.

Как я уже говорила, у меня оставалось четыре или пять пенсов; я выходила только раз в день, чтобы купить немного хлеба.

На всем пути я слышала, как люди повторяли с ужасом:

– Дама в сером! Дама в сером!

Дети убегали, женщины приоткрывали двери и тут же закрывали их, а я, холодная и бесстрастная, шла, вызывая на своем пути ужас, о причине которого мне ничего не было известно.

Вероятно, я так и не узнала бы ее, если бы однажды утром не оказалась без единого пенса.

Я стала нечувствительной ко всему, кроме насмешек со стороны пасторских сыновей; похоже, глубокое страдание, пожиравшее меня, давало им какой-то непонятный повод для радости; уходила ли я или возвращалась, они вечно оказывались у меня на дороге.

Один вид этих детей разбивал мне сердце и будоражил ум.

Я бессознательно чувствовала, что если со мной и случится новая беда, придет она с этой стороны.

Но какое еще несчастье, если только оно заслуживало этого названия, могло меня настигнуть после несчастья, жертвой которого я оказалась?!

Итак, в тот день, когда у меня не осталось ни одного пенса, я вышла из дома, чтобы попросить у булочника кусок хлеба.

Увидев меня, он отрезал обычную порцию хлеба.

– Нет, это слишком много, – заметила я.

– Почему же?

– Потому что у меня уже нет денег и я пришла попросить у вас хлеба как подаяния.

Булочник разрезал кусок на две части и дал мне меньшую из двух половин.

– Скажите, правда ли то, что говорят в деревне? – л спросил он.

– А что говорят?

– Говорят, что однажды ночью вы были на горе вместе с пастухом из Нарберта и нищим и что там вы продали душу Сатане и с тех пор не испытываете никакой из нужд рода человеческого?

– Если бы я и продала душу Сатане, то только ради спасения моей дочери и, следовательно, тогда она не была бы мертва; если бы я не испытывала никакой из нужд рода человеческого, я не пришла бы просить у вас кусок хлеба.

Пожав плечами, я возвратилась в пасторский дом.

Теперь мне стал понятен ужас, который я внушала крестьянам.

Меня подозревали в сношениях с врагом рода человеческого.

Я поняла, что все эти слухи распространяют дети пастора, и моя ненависть к ним стала еще сильней.

Возвращаясь домой, я всегда приходила посидеть на кладбище между могилами дочери и мужа.

С большим трудом я принесла туда большой камень и целыми часами сидела на нем неподвижно, согнувшись, жив руки на коленях, ничего вокруг не замечая, погрузившись в одно воспоминание и обдумывая одну и ту же мысль.

Затем наступал вечер, и я возвращалась в свою комнату, еще в одну могилу, единственное преимущество которой по сравнению с другими могилами состояло в том, что она была пустой.

И вот вчера вечером, 27 сентября, когда я собралась уходить с кладбища, калитка в ограде между кладбищем и пасторским двором оказалась запертой.

То была новая злая выходка пасторских близнецов.

Сомневаться в этом не приходилось: подняв голову, я увидел их лица в открытом чердачном окне.

Окно это выходило на кладбище.

Оба забрались на чердак, чтобы оттуда со злорадством наблюдать за моим замешательством.

Я даже не пыталась открыть эту калитку, что несомненно не удалось бы, и направилась к главному входу на кладбище, но ворота там тоже оказались запертыми.

Тогда я возвратилась и села на свой камень.

Разве не здесь я проводила часть моей жизни?

Какая разница, когда оставаться здесь: днем или ночью?

Правда, ночью становилось холоднее, но разве я ощущала холод?

В пять часов утра через главный вход пришел могильщик, чтобы наметить место для новой могилы.

Он нашел меня закоченевшей, неподвижной и онемелой, словно статуя, на том же месте, где я сидела накануне.

Могильщик подошел ко мне, потряс за плечо и разбудил меня.

Выйдя через открытые ворота и не вымолвив ни слова, я, словно привидение, обогнула площадь и возвратилась в свою комнату.

Близнецы, едва проснувшись, помчались к калитке, соединяющей двор пасторского дома с кладбищем.

Она по-прежнему была заперта.

Дети осторожно ее приоткрыли и осмотрели кладбище.

Меня там уже не было.

Могильщик тоже ушел оттуда.

Как же дама в сером вышла оттуда?

Быть может, она не ушла с кладбища, а спряталась в каком-нибудь его уголке? Быть может, за каким-нибудь кладбищенским деревом она нашла укрытие от ночного холода?

Близнецы не отважились ступить за кладбищенскую ограду, так как я вызывала у них ужас, который был ничуть не меньше их любопытства.

Они поднялись на чердак, где я их заметила накануне: дверь его соседствует с дверью моей комнаты.

Осматривая кладбище с чердака, дети убедились, что оно совершенно безлюдно.

Я угадывала и словно видела воочию весь этот их ловкий прием, поскольку слышала быстрый топот их ног по лестнице.

Спускаясь с чердака, близнецы вновь прошли перед моей дверью, но на этот раз они здесь остановились.

Вернулась я в свою комнату или не вернулась? Вот что они решили выяснить.

Сделать это было очень просто: стоило только посмотреть в замочную скважину.

Увы, в моем безмерном горе мне не следовало обращать внимания на злые выходки детей.

Однако, напротив, их преследования становились для меня нестерпимы.

В тот миг, когда они наклонились, чтобы посмотреть в замочную скважину, я рывком открыла дверь и, появившись на пороге, грозная, с поднятой рукой, крикнула им:

– Дрянные мальчишки!..

От неожиданности они закричали и бросились бежать вниз по лестнице.

Но лестница была крутой и узкой, старший брат налетел на младшего и столкнул его со ступеньки…

Послышался возглас ужаса, сильный удар, а вслед за ним крик боли.

Я захлопнула дверь, вся дрожа от испуга.

Мне стало ясно: только что случилось большое несчастье и я стала его невольной причиной.

Вслед за криком боли послышался беспорядочный топот, плач, рыдания.

Затем кто-то, тяжело ступая, поднялся по лестнице.

Дверь открылась; на пороге стоял пастор с окровавленным сыном на руках.

У ребенка был разбит череп.

– Несчастная! – произнес пастор. – Смотри, что ты наделала!

Я могла бы рассказать, как все произошло; я могла бы рассказать о постоянном преследовании со стороны этих двух злобных близнецов; но что скажешь отцу, оплакивающему сына?!

Я накинула на голову покрывало и не произнесла в ответ ни слова.

В эту минуту ребенок вздохнул.

– О! – воскликнул его отец. – Он еще жив… На помощь! На помощь!

И он стремительно сбежал вниз по лестнице, думая теперь только об одном – о том, что его ребенок жив и, быть может, еще есть время его спасти.

Послали за врачом в Мил форд.

Он приехал.

Это был тот самый врач, который лечил Бетси.

В три часа пополудни он поднялся ко мне.

– Ну как? – спросила я.

– Да что как, – откликнулся он, – мальчик умер. Я вздохнула.

– Вы ведь знаете, – продолжал врач, – что значит потерять ребенка?

– О, у них-то было, во всяком случае, два сына.

– Того, кого теряют, всегда любят сильнее. Я снова вздохнула.

– Вы понимаете – продолжал доктор, – что после такого несчастья вам нельзя оставаться в этом доме?

– Вдова пастора имеет право оставаться до самой смерти в том же доме, где жил ее покойный муж.