Всемирная история. Османская империя - Евлоев Роман - Страница 29

По приказу фактически командующего обороной города Джустиниани Лонго византийцы разрушили мосты через ров и перегородили Золотой Рог цепью. На поверхности воды ее удерживали деревянные плоты. Один конец огромной цепи был закреплен на башне Святого Евгения, второй – на северном берегу залива. Цепь не только препятствовала высадке османского десанта под северные стены столицы, но и надежно укрывала небольшой имперский флот, состоявший всего из 26 судов, из которых византийцам принадлежали только десять, а остальные – венецианцам, генуэзцам, критянам и каталонцам.

Завершая приготовления на севере, Лонго распорядился привести в порядок и усилить укрепления Влахернского квартала. Основное внимание кондотьер уделил укреплению стен района Месотихион, расположенного почти в центре. Здесь по каменной трубе в город втекала река Ликос, и рельеф участка понижался почти на 30 метров. Это было самое уязвимое место обороны, защитой которого вызвался командовать сам император. На южном участке городских стен распоряжался родич императора грамматик Феофил Палеолог. Ему помогал печально известный интриган Димитрий Кантакузин вместе со своими людьми.

5 апреля 1453 года к древним стенам имперской столицы подступили основные силы османов. По заведенному обычаю султан предложил императору Константину сдать город без сопротивления – в обмен на личную неприкосновенность и владения в Морее. Василевс ответил, что согласен заплатить любую посильную дань и уступить туркам любые земли, кроме столицы. По словам хрониста, Константина устрашало «порабощение жителей города, насилие над женщинами, распущенность в отношении целомудренных дев и обрезание мальчиков, разрушение церквей и глумление над святыми ликами, обращение мест поклонения Богу в… жилища демонов». Так что открыть столичные ворота василевс отказался. Тогда заговорили пушки.

11 апреля османы установили напротив ворот Святого Романа свою крупнокалиберную артиллерию и начали первую в истории осадного дела массированную бомбардировку городских укреплений. Рядом с красным, вышитым золотом султанским шатром турецкие пушкари водрузили чудовищное творение инженера Урбана – устрашающих размеров бомбарду «Базилика». Георгий Сфрандзи пишет, что «в результате… много прекрасных домов и дворцов близ стен были приведены в негодность. А бомбардами турки вызвали в городе смятение: с шумом и грохотом они били из них по стенам и башням. И не утихал бой ни днем, ни ночью, все время продолжались схватки, стычки и стрельба». Менее чем за неделю внешняя стена была частично разрушена. Лишь неопытность турецких канониров до поры спасала укрепления от более серьезных повреждений. Осажденные пытались отплатить османам их же монетой, но построенные за столетие до изобретения пороха древние башни не годились для установки на них пушек.

Поздним вечером 18 апреля Мехмед послал своих солдат на первый штурм. Под грохот барабанов, распевая боевые песни, османы пошли на приступ. Основной их задачей было растащить или сжечь деревянные завалы, спешно устроенные защитниками города на месте обрушенных ядрами каменных блоков внешней стены. Атака сосредоточилась на узком участке, где численное превосходство турок не имело значения. На пути у них встали опытные, превосходно экипированные итальянские наемники во главе с самим Джустиниани Лонго. Четырехчасовой бой убедительно продемонстрировал, что при равном соотношении сил дисциплина и выучка гораздо важнее, чем исступленная ярость. К тому моменту, когда турецкие горны заиграли отбой, османы, по свидетельству очевидцев, потеряли от двух до четырех сотен бойцов. Защитники уцелели все – сказалось и личное мастерство кондотьеров, и гораздо более качественные доспехи.

Столь легкая победа над турецкими ордами вернула горожанам оптимизм и мужество, которые возросли после следующего триумфа. 20 апреля в виду городских стен показались четыре корабля: три посланные папой генуэзские галеры, груженные оружием и хлебом, и византийское судно с трюмами, полными зерна. Османский флотоводец Сулейман Балтоглу немедленно отправил турецкие триремы на перехват, но генуэзцы спокойно продолжали движение, словно не замечая в заливе сотни вражеских кораблей. Впрочем, первые же попытки абордажа показали, что их отвага отнюдь не была самоубийственной. Напротив, гибель ждала непривычных еще к морским сражениям османов. По меткому выражению историка Эдуарда Гиббона, «турецкий флот, поспешно построенный и несовершенный, создал не талант народа, а воля султана», и поэтому неудивительно, что ветер и волны в тот день были на стороне генуэзцев.

С высоких бортов своих кораблей христиане безнаказанно обстреливали более приземистые суда противника и успешно отбивали все их попытки применить абордажные багры. «Греческий огонь», которым генуэзцы щедро поливали тесно скученные османские триремы, превращал их в неуправляемые факелы, которые ветром прибивало к другим судам османской эскадры. Пожар стремительно распространялся, пожирая корабль за кораблем.

Мехмед II наблюдал за происходящим с берега, подгоняя своих моряков взмахами булавы и грозными криками. Наблюдая бедственное положение своего флота, он настолько разъярился, что погнал коня прямо в воду и опомнился, лишь когда волны уже доходили скакуну по грудь. Телохранители в тяжелых доспехах безропотно следовали за ним…

В какой-то момент византийцам на стенах показалось, что удача отвернулась от генуэзцев: море успокоилось, штиль подарил османам шанс окружить генуэзцев и побороть их наконец – если не умением, так числом. Тогда христиане пришвартовали свои корабли один к другому, образовав на воде невероятную четырехбашенную крепость, приблизиться к которой безнаказанно не мог ни один легкий турецкий корабль. «Моряки же генуэзских кораблей, как орлы крылатые, словно молнии, низвергали из метательных машин снаряды и разбивали неприятельские корабельные снасти. И страх немалый сделался у турок, – описывал морское побоище историк Дука. – Тучи дротиков препятствовали опускать в воду весла, а море превратилось как бы в сушу». К вечеру ветер вновь наполнил паруса отчаянных генуэзцев, и те смогли выбраться из ловушки, расталкивая более легкие корабли противника корпусами.

В сумерках Балтоглу уже не мог различить, где свои корабли, а где чужие. Не обращая внимания на брань и проклятия Мехмеда II, флотоводец приказал остаткам эскадры отходить на стоянку. Византийцы тотчас, воспользовавшись темнотой, ослабили цепь, встретили генуэзцев и под усиленным эскортом сопроводили их к причалам Золотого Рога. Столичные жители ликовали. Героев славили и на улицах, и в церквях, и в поместьях знати. В лагере же османов царило совсем другое настроение…

До крайности взбешенный Мехмед II обрушился на «виновника» его позора Балтоглу с оскорблениями. Пока рабы держали адмирала за руки и за ноги, султан лично нанес ему сто ударов позолоченным жезлом для экзекуций. Только засвидетельствованное офицерами личное мужество флотоводца и полученная им накануне серьезная рана – один из метательных снарядов выбил ему глаз – спасли Балтоглу от смерти. Он был лишен всех постов и титулов, а имущество его семьи конфисковали и раздали янычарам.

Гнев настолько ослепил Мехмеда, что он пропустил благоприятный момент для взятия города. 21 апреля обстрел турецкой артиллерии обрушил одну из центральных башен и часть стены рядом с нею. Пойди османы в этот момент на штурм – и остановить их атаку, по мнению защитников города, было бы невозможно. Но султан в это время метался по берегу в поисках способа покарать раззадоривших его генуэзских моряков. В конце концов его тактический гений отыскал способ сделать это.

22 апреля османы по сооруженной инженерами гати волоком перетащили 70 тяжелых боевых кораблей к северному берегу Золотого Рога – поразительно сложное и трудозатратное предприятие. Впрочем, людей у Мехмеда хватало. Засевшие в Пере выходцы из Генуи могли бы помешать османам, но предпочли не вмешиваться. Вероятно, они же предупредили султана о предстоящей ночной попытке венецианцев сжечь турецкие корабли. Вековое соперничество между двумя торговыми республиками вспыхнуло с новой силой. Только авторитет Джустиниани Лонго и обращение императора, воззвавшего к их совести, ненадолго притушило давнюю вражду.