Анж Питу - Дюма Александр - Страница 69

Последние слова Людовик XVI произнес со свойственным ему добродушием.

– Напротив, ваше величество, я всегда рада поговорить с вами, – ответила королева, – но подходящее ли нынче время для разговоров?

– Я полагаю, да. Вы мне только что сказали, что не желаете открывать военные действия, не так ли?

– Да, я так сказала.

– Но вы не объяснили, почему.

– Вы меня не спрашивали.

– Ну, так я сейчас спрашиваю.

– Из-за слабости!

– А! Вот видите: если бы вы надеялись, что сила на вашей стороне, вы начали бы войну.

– Если бы я надеялась, что сила на моей стороне, я сожгла бы Париж.

– О, как бы я радовался, если бы вы не хотели войны по тем же причинам, что и я!

– А какие у вас причины?

– У меня? – переспросил король.

– Да, у вас.

– У меня только одна причина.

– Какая же?

– Я не хочу вступать в войну с народом, ибо полагаю, что народ прав.

Мария-Антуанетта поразилась:

– Прав! Народ прав, что поднял восстание?

– Да, прав.

– Прав, что штурмует Бастилию, убивает коменданта, казнит купеческого старшину, расстреливает ваших солдат?

– Господи, да, да.

– О! – воскликнула королева. – Так вот они ваши соображения, и этими-то соображениям» вы хотите со мной поделиться.

– Я высказываю их вам, поскольку они пришли мне в голову.

– За ужином?

– Ну вот! – оскорбился король. – Сейчас вы опять будете попрекать меня едой. Вы не можете мне простить, что я ем; в мечтах вы видите меня бесплотным поэтом. Что поделаешь! У нас в семье любят покушать: Генрих IV любил не только поесть, но еще и выпить сухого вина; великий и поэтичный Людовик XIV ел до неприличия много; король Людовик XV никому не доверял и сам жарил себе оладушки, а госпожа Дю Барри варила ему кофе. Что поделаешь, я тоже.., когда я голоден, я не в силах совладать с собой, и мне приходится следовать примеру моих предков Людовика XV, Людовика XIV и Генриха IV. Если это потребность моего организма, будьте снисходительны-! если это мои порок, – простите мне его.

– Однако, ваше величество, вы, наконец, согласитесь со мной, что…

– Что я не должен есть, когда я голоден? Никогда не соглашусь, – возразил король, невозмутимо качая головой.

– Я говорю не об этом, я говорю о народе.

– А-а!

– Вы согласитесь, что народ был неправ…

– Когда восстал? Тоже не соглашусь. Посмотрите, каковы у нас министры. С тех пор, как мы правим страной, сколько из них всерьез думали о благе народа? Двое:

Тюрго да господин Неккер. Вы и ваши приближенные заставили меня уволить их в отставку. Из-за одного народ поднял мятеж, из-за другого, быть может, устроит переворот. А кто остался? Какие чудесные люди, не правда ли? Господин де Морепа, ставленник моих теток, сочинитель песенок! Петь должны не министры, а народ. Господин де Калон! Он сказал вам льстивые слова, слова, которые войдут в историю. Когда однажды вы его о чем-то попросили, он ответил: «Если это возможно, это уже сделано, если это невозможно, это будет сделано». Эта фраза, может статься, обошлась народу в сто миллионов. Так что не удивляйтесь, что народ находит ее не столь остроумной, как вы. В самом деле, поймите же, сударыня: если я оставлю всех тех, кто обирает народ, если я отстраню от дел всех тех, кто его любит, это не успокоит его и не привлечет на нашу сторону.

– Пусть так. И по-вашему, это дает им право поднять мятеж? Что ж, провозгласите этот принцип! Смелее! Хорошо еще, что вы говорите мне все эти вещи с глазу на глаз. Какое счастье, что вас никто не слышит!

– Я так и думал, – с глубокой горечью сказал король. – Я знаю, что если бы все ваши Полиньяки, Дре-Брезе, Клермон-Тоннеры, Куаньи слышали меня, они пожимали бы плечами за моей спиной, я это хорошо знаю. Но мне их всех тоже очень жаль, этих Полиньяков, которые вас обирают и хвастают этим, этих Полиньяков, которым вы в одно прекрасное утро подарили графство Фенестранж, стоившее вам 1200000 ливров; вашего Сартина, которому я уже плачу восемьдесят девять тысяч ливров пенсиона и которому вы только что оказали «помощь» – двести тысяч ливров; князя де Де-Пона, наделавшего долгов, для уплаты которых вы требуете у меня девятьсот сорок пять тысяч ливров, Мари де Лаваль и госпожу де В Маньянвиль, которые получают по восемьдесят тысяч лив ров пенсиона каждая; Куаньи, который осыпан милостями Сверх всякой меры и который, когда я хотел урезать ему жалованье, зажал меня в дверях и, наверное, побил бы, вели бы я не уступил. Все эти люди ваши друзья, не так ли? Ну что ж! Поговорим о них. Милости прошу. Но послушайте, что я вам скажу: вы мне, конечно, не поверите, ибо это правда: если бы ваши друзья не блистали при дворе, а томились в Бастилии, народ не разрушил бы ее, а укрепил.

– О! – воскликнула королева, не в силах сдержать порыв ярости.

– Что бы вы ни говорили, я все равно прав, – спокойно произнес Людовик XVI.

– Ваш возлюбленный народ! Что ж, он надолго лишится повода ненавидеть моих друзей, ибо они удаляются В изгнание.

– Они уезжают?! – вскричал король.

– Да, они уезжают.

– Полиньяк? Придворные дамы?

– Да.

– Тем лучше, – воскликнул король, – тем лучше! Слава Богу!

– Как это: тем лучше! Как это: слава Богу! И вам не жаль?

– Отнюдь! Если у них не хватает денег на дорогу, я их охотно добавлю. Ручаюсь, это не пустая трата денег, добрый час, господа! В добрый час, дамы! – произнес король с пленительной улыбкой.

– Вы, как я посмотрю, одобряете трусость.

– Я просто хочу, чтобы мы поняли друг друга. Вы наконец-то увидели их истинное лицо!

– Они не уезжают! – вскричала королева. – Они дезертируют!

– Какая разница! Лишь бы они убирались подальше.

– И как подумаешь, что все эти подлости они совершают по совету вашей родни!

– Моя родня советует вашим фаворитам уехать? Вот уж не думал, что моя родня столь мудра. Скажите же, кто именно из членов моей семьи оказывает мне эту услугу, чтобы я мог поблагодарить их?

– Ваша тетка Аделаида, ваш брат д'Артуа.

– Мой брат д'Артуа. Неужели вы полагаете, что сам он стал бы следовать этому совету? Неужели вы полагаете, что он тоже способен уехать?

– Отчего бы и нет? – спросила Мария-Антуанетта, стараясь задеть короля.

– Видит Бог! – воскликнул Людовик XVI. – Пусть господин д'Артуа уезжает, я скажу ему то же, что и другим: в добрый час, брат мой д'Артуа, в добрый час!

– Ах! Ведь он вам брат! – воскликнула Мария-Антуанетта.

– Что не мешает мне сожалеть о нем: он славный малый, которому не занимать ни ума, ни отваги, я это прекрасно знаю, но ветреник; он играет роль французского принца, словно утонченный аристократ времен Людовика XIII; это беспечный юноша, сорвиголова, который компрометирует вас, жену Цезаря.

– Цезаря! – прошептала королева с беспощадной иронией.

– Или Клавдия, если он вам милее, – ответил король, – ведь вы знаете, сударыня, что Клавдий был Цезарем, так же как и Нерон.

Королева потупилась. Это беспристрастие историка приводило ее в замешательство.

– Клавдий, – продолжал король, – коль скоро вы предпочитаете имя Клавдия имени Цезаря, когда однажды вечером вы вернулись слишком поздно, этот самый Клавдий приказал запереть ворота Версаля, дабы проучить вас. Этот урок вы получили из-за графа д'Артуа. Так что если кто и будет сожалеть о графе д'Артуа, то не я. Касательно же моей тетки, что ж! Что о ней знают, то знают. Вот еще одна особа, достойная семьи Цезарей!.. Но я молчу, ведь она моя тетка. Поэтому пусть она уезжает, я не буду по ней скучать. Равно как и по господину де Провансу. Вы думаете, мне его будет не хватать? Господин де Прованс уезжает? Скатертью дорога!

– О, он не говорил, что уезжает.

– Жаль! Видите ли, дорогая, на мой вкус, господин де Прованс слишком хорошо знает латынь. Мне приходится говорить по-английски, чтобы отомстить ему. Это господин де Прованс взвалил на нас заботу о Бомарше, своей личной властью стараясь засадить его в Бисетр, в Фор-л'Эвек, незнамо куда, но оказалось, что этого господина де Бомарше голыми руками не возьмешь. Ах, так господин де Прованс остается! Жаль, жаль. Знаете ли вы, сударыня, что в вашем окружении я знаю лишь одного порядочного человека – господина де Шарни.