Под знаменем Сокола (СИ) - Токарева Оксана "Белый лев" - Страница 45

Хотя хазар прибыло не меньше сотни, Всеслава отметила среди них двоих, державшихся особняком и глядевших особенно властно.

Один из них, по виду ее ровесник, был строен, гибок и очень хорош собой, той яркой и томной красой, которая отличает изнеженных детей полудня, похожих на изысканные и хрупкие растения своей земли. Его темные волосы вились мягкими прядями, губы мечтательно улыбались, а тонкие руки с красивыми удлиненными пальцами казались более привычными к сазу, нежели к мечу.

Другой, носивший титул тархана, не уступал Мстиславичу ростом и могутой. Он стоял пока, повернувшись к Всеславе широченной спиной, и, судя по количеству седины в волосах, уже достаточно давно перешагнул рубеж зрелости. В его движениях, посадке головы, манере держаться сквозило что-то неуловимо знакомое, княжна только никак не могла припомнить, что именно. Впрочем, мало ли знатных хазар приезжали каждый год в Корьдно. Всех разве упомнишь?

— Здрав будь славный Иегуда сын Моисея отец Давида, — низким, почти земным поклоном приветствовал его Ратьша (надо же, умеет, а в Корьдно даже перед светлейшим спину согнуть чванился). — Рад видеть тебя в моем скромном жилище. Надеюсь, ты и твои спутники добрались сюда благополучно!

— И тебе поздорову, родовитый Ратьша бен Мстислав, — почти чисто выговаривая славянские слова, отозвался тархан. — Досадно видеть тебя изгнанным из земли отцов, но с другой стороны отрадно, что в этом краю изменников у нас остается хоть один верный союзник.

Всеслава старалась не упускать ни единого слова из их беседы, вдруг за приветствиями да благопожеланиями удастся что-нибудь про Неждана и руссов узнать. Но вот Иегуда бен Моисей обернулся, и девушка едва удержалась, чтобы не закричать: из-под собольей хазарской шапки на нее смотрел ее Неждан, каким он мог бы стать через двадцать, двадцать пять лет.

Всеслава не сомневалась, что под хитрым плетением кольчуги, под узорчатым рукавом бухарского халата скалит острые зубы грозный волк Ашина, предок и прародитель одного из самых влиятельных хазарских родов, к которому принадлежал сам каган. Такой же хищник, выбитый искусным чеканщиком, украшал чешуйчатый доспех грозного пришельца, такой же красовался на поясах свиты. Такого же волка, отлитого в серебре, Всеслава сжимала каждый вечер в руках и покрывала поцелуями, представляя, что целует любимого, ибо такой же намертво впечатался в его плечо.

Ох, судьба, судьбинушка, долюшка сиротская, долюшка сиротская, да при живом отце! Ох, батюшка Велес, за что же ты так жестоко насмеялся, нарекая княжеской дочери супруга из рода Ашина? За что позволил вещим норнам сплести людские судьбы в такой причудливый узел? Ведь если бы жизнь ее милого сложилась иначе, кто знает, может быть, они бы встретились лишь в Итиле, в закрытых покоях дворца, и она не смела бы глаз поднять, ибо взгляд кагана способен нести окружающим смерть. Кто знает, полюбила бы она горделивого владыку, как любила безродного да всеми отвергнутого.

«Что же делать, дитятко, — говаривал князь Всеволод. — Коли не за Ратьшу, стало быть, за хазарина. Видно, такова твоя судьба». Но ведь Неждан себя хазарином не считал, да и как могла его мать, родившая такого сына, оказаться пленницей у соплеменников его отца? Неужто злокозненные завистники лучше знали людей!

Хотя один из слуг уже взял повод норовистого вороного коня, а другой услужливо подставил спину, молодой спутник тархана не спешил сходить наземь. Глядя куда-то поверх частокола, он мечтательно улыбался, правой рукой словно перебирая струны невидимого саза.

— Отец, посмотри-ка, яблоня цветет! — разобрала Всеслава хазарскую речь. — Совсем как у нас в саду, и никто за ней не ухаживает.

Суровые черты лица тархана омрачила досада, сменившаяся, впрочем, тотчас же горькой нежностью:

— Сынок, разве мы яблонями сюда приехали любоваться? — улыбнулся он.

Сынок! Сколько Всеслава не тщилась, она не сумела найти ни единой черты сходства ни с братом, ни с отцом. Но сыновья ведь часто вырастают похожими на мать, а матерью юноши была дочь известного талмудиста из древнего рода белых хазар, первая на всю столицу красавица, быстро изгладившая из памяти тархана мысли о той, другой, оставшейся где-то в далеком полуночном краю растить его первенца.

Чтя традиции, Иегуда бен Моисей назвал сына, появившегося на свет в браке, освященном обычаем и обрядом, Давидом в честь древнего воина и царя. Но тот Давид умел не только сражаться и управлять страной, но также славил Бога, складывая в Его честь вдохновенные гимны под аккомпанемент псалтыри. И верно потому сын тархана вырос не воином, но поэтом.

Уже в тот же вечер Всеслава услышала нежные переливы струн его саза, звучавшие в этом разбойничьем гнезде пением райской птицы, прибившейся к стае воронья. Словно осознав это несоответствие, юноша вышел во двор, где продолжал петь, слагая стихи, посвященные выросшей среди дикого леса прекрасной яблоне. Хотя Всеслава не могла оценить всей прелести его поэзии: в порыве вдохновения Давид бен Иегуда временами переходил на персидский, который княжна понимала с пятого на десятое, она точно могла сказать, он изведал меда.

Из всех знакомых ей людей такой властью над словами и над звуками обладал только Лютобор Хельги. Но его вдохновляли буря и битва, потому струны его гуслей рокотали яростно и звонко, то воспевая подвиги живых, то воздавая дань ушедшим.

Давид бен Иегуда обладал дарованием иного свойства. Добрые боги наградили его умением видеть красоту в вещах, представлявшихся прочим привычными и обыденными. Каждое слово, вплетенное им в узорчатый орнамент стиха, занимало свое место не для того, чтобы в назидание потомкам отобразить великое деяние, а дабы сохранить бесценные крупицы ежедневного бытия. И поскольку жизнь человеческая мимолетна и быстротечна, как цветение яблонь, струны его саза пели тихо и печально, а в нежном слабом голосе звучала тоска.

— Мой господин! Этот промозглый сырой воздух губителен для вас!

Старый согбенный слуга спустился с крыльца, чтобы укутать плечи юноши меховым плащом, пожалуй, слишком теплым для этого времени года.

— Здесь он по крайней мере есть, — зябко пожимая плечами, отозвался Давид бен Иегуда. — А внутри я задыхаюсь!

Только сейчас Всеслава обратила внимание, насколько юноша бледен. Его глубоко запавшие глаза обводили тени, пускай и придававшие взгляду выразительность, но свидетельствовавшие о застарелом нездоровье, а румянец, подсвечивавший его впалые щеки, подпитывался не молодой кровью, а злой лихорадкой.

— Жаль, что мы не поехали, как в прошлом году, в Семендер, — вздохнул слуга. — В горах Вам всегда становится лучше.

— Ты скажи еще, в Испанию, где есть врачи, которые меня вылечат! — горько усмехнулся молодой Ашина. — Таких врачей нет, ты и сам, Рахим, это знаешь. Так к чему же оттягивать неизбежное! К тому же, я не могу в такое время оставить отца.

— Вы действительно верите, что ему удастся что-то изменить? — осторожно поинтересовался слуга. — Да простит меня молодой господин, но этот варвар, у которого мы остановились, не производит впечатления человека, внушающего доверие!

— Ратьша бен Мстислав, — на хазарский лад выговаривая имя дедославского княжича, начал Давид бен Иегуда, — хочет стать ханом Хордаба и единовластным правителем земли ас-саккалиба. Но для этого ему надо прослыть борцом против руссов.

— Ну, нам же это на руку! — обнадежено кивнул Рахим.

Его господин лишь пожал плечами:

— Даже если ему удастся собрать за наше серебро войско, в чем я, честно говоря, сомневаюсь: многие подданные здешнего владыки отправились вместе с руссами, силами одной земли Святослава ему не одолеть, и мой отец, думаю, это понимает.

— И он все равно приехал сюда? — потрясенно воскликнул Рахим.

— Мой отец подобен безумцу, пытающемуся выстрелами из луков остановить горную лавину, — печально проговорил юноша. — Но именно за это я его уважаю!

***

Хотя Всеслава не ведала, о чем до полуночи толковали хазарский тархан и дедославский княжич, утром Ратьша встал явно в хорошем расположении духа.