Следы в Крутом переулке - Шурделин Борис Фомич - Страница 61

Баляба кивнул.

— А зачем вы начали стрелять? Вы видели тройку Гурбы?

Баляба отрицающе покачал головой.

— Но зачем же вы себя обозначили?

Баляба помолчал, словно раздумывая, стоит ли отвечать, а потом сказал:

— По глупости.

— Скажи, Федя. Чего уж теперь, — попросил Мелентьев.

Баляба снова помолчал, собрался с духом и будто выдохнул:

— Сличко.

Мы все уставились на него.

— Сличко там был. Или мне показалось. Нет, не показалось, он был среди тех. Я в него стрелял. И отходя, только в него целил. Не вышло, не попал. — И в сердцах он ударил своим тяжелым кулаком правой руки по ладони левой.

— Но зачем он вам понадобился в такой момент? — не выдержал я.

Баляба даже не глянул в мою сторону.

— Говорю же — по глупости, — повторил он, обращаясь к Привалову.

…Потеряв Фогеля и Бездольного, Щербатенко вернулся к Мукимову. Сюда же прибежали Гурба, Мелентьев и Решко. Прикрытия с востока уже не требовалось, они поспешили вдоль забора на запад, к воротам, у которых большой охраны не должно было быть, ведь немцы встречали не две группы с реки, с востока, где все уже закончилось, и с севера, где бой еще шел.

С охраной у западных ворот вступили в перестрелку Баляба, прибежавший сюда один, и Бездольный с Фогелем, пришедшие ему на помощь. Тут же включилась в бой и тройка Гурбы. Был ранен Решко, и Гурба приказал Мелентьеву оттащить его назад, к Мукимову. Так и оказались у южного выхода четверо: Мукимов, Мелентьев, Щербатенко и Решко.

Остальные четверо пробились к западным, центральным воротам как раз в тот момент, когда на северном участке стрельба начала стихать. Они уже были у ворот, не зная, уходить или связаться с Мукимовым. И тут же взорвалась одна из центральных цистерн. «Это Муким», — крикнул Гурба. И приказал всем уходить через западные ворота. Взорвалась еще одна цистерна. Гурба с Бездольным и Фогелем ушли на Довгалевку, как было предусмотрено, если операция сорвется. А Баляба во время взрывов снова исчез.

— Опять искали Сличко, Федор Корнеевич? — спросил Привалов.

Баляба молча опустил голову.

— А почему не предупредили Михаила Петровича?

— Когда ж было предупреждать? И Миша не разрешил бы, он же приказал уходить. А я сделал вид, что не расслышал. Из-за взрыва.

…Увидев раненого Решко, которого приволок Мелентьев, Мукимов понял, что надо уходить. Когда Мелентьев протиснулся в щель и ему передали худенького бесчувственного Решко, Мукимов вдруг крикнул: «Алик, прикрой» — и бросился в центр двора. Щербатеико только успел осмотреться, как Мукимов, не добежав и до середины, швырнул сначала одну гранату, потом тут же вторую и побежал назад. И тут же загрохотали взрывы. Какой-то осколок попал Мукимову в правое плечо. «Дело сделано, дело сделано», — закричал он Щербатеико, левой рукой вытолкнул Олеся в щель и вылез сам. «Все в порядке, идем на Торговицу, дело сделано», — прохрипел он Мелентьеву, стискивая левой рукой кровоточащее правое плечо.

Взбираясь по склонам, преодолевая канавы, скатываясь вниз, они потеряли друг друга. Мелентьев дотащил Решко до его дома. А Мукимов со Щербатенко, который в дороге потерял сознание от раны в живот, с трудом добрались до того места, где их ждали Василек Щербатенко и маленький Витя Кравчук.

— Вот и все, — тяжело выдохнул Мукимов и посмотрел на план, который заполнил своими пометками Привалов. — Сходится?

Собрались вокруг Привалова и все мы. Чтоб не путаться с рассказом, я не уточнял, как мы повторяли движения партизан. Конечно, мы не бегали вдоль вымышленного забора, роль которого «играла» канава, а медленно передвигались то в одну сторону, то в другую. Конечно, не бегал и Баляба, а, тяжело ступая, проделывал весь свой путь. Конечно, не ложились на землю Гурба и Мелентьев, и не тащил никто «раненого» меня в роли Антоши Решко. Только Мукимов в азарте в последний момент далеко-далеко зашвырнул два булыжника, «гранаты», подтверждая, что и сегодня он добросил бы гранаты через весь двор нефтебазы.

— Сходится, — сказал Привалов, — все сходится с отчетами. Я и не сомневался в этом.

Он не спешил сворачивать свой лист. Мы молча смотрели на прочерченные на нем линии, и теперь они уже не казались только линиями. Каждая из них будто ожила. Ожило прошлое. И в памяти живых ожили погибшие.

Федор Корнеевич Баляба смотрел на линии, обозначавшие его путь. Пусть и глупо было гоняться по нефтебазе за Сличко. Но он ведь увел врагов, которые могли уничтожить его товарищей. И скольких врагов уничтожил сам, пробиваясь с товарищами в центральные ворота.

Михаил Петрович Гурба смотрел на извилистую линию, изображавшую его путь — сначала за командиром, потом в восточный угол нефтебазы, потом — в западный, где он тоже уничтожал охранников. В любой точке этой линии он мог погибнуть, и готов был погибнуть, лишь бы дело было сделано.

Иван Дементьевич Мелентьев смотрел на свою линию, которая на длительном участке выглядела двойной — там, где нес он под огнем раненого Антошу Решко. Он донес его, но не спас. Не его в том вина, что скончался Антоша от ран. Но полжизни отдал бы он, чтобы Антоша сейчас стоял рядом с нами.

Фархад Мукимович Мукимов, глядя на тот короткий отрезок, что обозначал его рывок к цистернам и обратно, думал о том, какое это счастье, что цистерны взорвались от гранат, — это ведь случай, нет шансов гранатой взорвать стальную цистерну, значит, где-то нашлось слабое место… Иначе… Иначе все жертвы ничем не были бы искуплены, все погибшие не отомщены…

Они воевали потом еще полтора года, до самой большой Победы, некоторые из них дошли до Берлина. Но сегодня, сейчас та неудавшаяся операция на нефтебазе, когда они потеряли товарищей, представлялась им самым главным, самым важным, самым большим сражением в их жизни.

Все долго молчали.

А потом, глядя вдаль, поверх бурьянов, на разлившийся морем Днепр, напевно, тягуче, негромко Мукимов произнес:

У трех его товарищей сверкнули слезы. Мукимов расцеловался с каждым из них.

Эти люди стреляли и взрывали. Они непримиримы и упрямы, скрытны и одиноки, верны и терпеливы. Но они чувствительны и ранимы. И так нужны друг другу.

Мы отошли к машине, оставив их вместе. Четверых из сорока трех партизан отряда, преданного и погибшего где-то там, вдалеке, в глубине, под черной водой.

— Как будем разъезжаться? — спросил Привалов. — Все же не втиснемся в мой лимузин.

— Я пойду пешком, по берегу, как пришел, — мрачно вымолвил Баляба.

— Мы с Гришей поверху, до дороги, а там найдем транспорт, — задумчиво произнес Гурба.

— Меня Сережа проводит, — тихо сказал Мелентьев.

— А мы тогда уместимся, — бодро заявил Мукимов. — Сперва молодого человека, — он кивнул на Елышева, — забросим на службу, в часть, да? А потом за вещами к тебе, сынок, — он улыбнулся мне, — и на вокзал. Годится? — спросил он у Привалова.

— Меня еще на работу забросите, — добавил прокурор. — Дело-то не закопчено. Там ждут моих указаний.

И все посмотрели на прокурора…

Когда мы подъехали к Красным казармам, уже опустились ранние сумерки. Елышев робко сказал: «До свиданья» — и вышел из машины у КПП. Шофер ждал, пока старшина перейдет улицу, чтобы потом развернуть «Волгу», а Елышев переходить не спешил, очевидно, ожидая, пока мы развернемся и уедем. Он опасливо покосился на тот чугунный забор, на котором обнаружил неделю назад Петрушина. Ранний рассвет и ранние сумерки, такой же западный ветер и едкий дым с «Коксохима», лишь весна, дождливая, ранняя, избавила нас от заморозков, а тогда, неделю назад, ночью выпал последний мелкий снежок.