Следы в Крутом переулке - Шурделин Борис Фомич - Страница 55

— Фархад Мукимович…

— Сынок, зови меня дядя Федор. Так меня и в отряде звали — Федей, а то и просто Мукимом. Примерь-ка.

Под книжкой оказался сложенный вчетверо цветастый шелковый халат.

— Мне? Что вы? Зачем? Такой дорогой подарок! — Я улыбнулся и, чтоб успокоить гостя, попытался пошутить: — Я даже от своих пациентов таких дорогих презентов не принимаю.

— Правильно! Понимаю! Не хватает тюбетейки? Но кто сказал, что ее нет?

Тюбетейка была расшита серебряной нитью.

— Вот я уеду, а ты как-нибудь вечером будешь коротать время, наденешь халат и тюбетейку, заваришь чай — как я научу — и вспомнишь своего утомительного гостя. А теперь — чай. Только чай с дороги. И не косись на сервант, — он похлопал себя по левой стороне пухлой груди, — крепкое пью раз в году. Когда встречаюсь с теми, с кем воевал, партизанил.

— Федор Мукимович… дядя Федя, хотите встретиться со своими товарищами?

— Почему же нет? Я приехал прежде всего встретиться с тобой. С ними я встречался. По отдельности. А тут Ваня Мелентьев написал, что надо бы посидеть всем вместе, потолковать. Что-то он хочет выяснить, проверить. Так я не прочь.

— Что-то выяснить? Значит, он не исключает, что отряд предали?

— И я не исключаю. Даже уверен в этом. Но только никто из наших. Кто-то в городе. В плавнях предателя не было. А за весь город кто может поручиться?

Он накинул на меня халат:

— Будто по заказу шили. Сделай милость, позвони Мелентьеву. Скажи, что я приехал. То-то он удивится. И, если не возражаешь, пригласи его к нам. Я такой чай устрою! Ваня говорит, что мой чай молодость ему возвращает.

По дороге в аэропорт я решил, что приглашу гостя в наш новый ресторан «Сичь». Но пришлось согласиться с ним, и я позвонил на нефтебазу.

24

Мелентьев несказанно обрадовался. Обещал бросить все свои дела и немедленно приехать.

— Могу встретить вас, чтобы не искали.

— Найду, выезжаю. — Он первым положил трубку.

Пока я размышлял, как бы пригласить на чай и Привалова, Мукимов, словно прочитав мои мысли, предложил:

— Ты позвони Привалову, поблагодари от моего имени за машину и спроси, не выкроит ли часок из своего драгоценного времени на чаепитие.

Спустя полчаса мы накрыли журнальный столик на четверых. Пиалы поставили перед гостями — Мелентьевым и Приваловым. Мукимов возился с чаем на кухне, я подсоблял ему, пытаясь запомнить рецепт приготовления напитка.

С первого раза запомнить — задача безнадежная. Сперва фарфоровый чайник заливался крутым кипятком, затем высушивался над газовой плитой, потом чай из разных пакетиков накладывался какими-то порциями, создавалась жижица, густела под пристальным взглядом Мукимова, он подливал воду, жижица снова густела, досыпал заварки из очередного пакетика, снова заглядывал в чайник, то укрывал его полотенцем, то снимал с плиты, то увеличивал пламя.

Чай превзошел все ожидания. Мукимов запретил портить его сахаром, и я как сластена налег на вяленую дыню. Мелентьев утверждал, что от такого чая он сразу молодеет. Привалов взял с меня клятвенное обещание освоить эту науку, пока есть такой учитель. А «учитель» сообщил, что обязан отбыть послезавтра, самолет из Запорожья — в девять вечера, и утром следующего дня Мукимов уже должен быть на научной конференции, посвященной связи литератур Средней Азии и Ближнего Востока в раннем средневековье.

За беседой о восточных нравах и восточной поэзии, за воспоминаниями о давних событиях время летело незаметно. Но я чувствовал, что Мукимов и Мелентьев подводят нас к какому-то неожиданному сообщению. Из их воспоминаний удивило меня лишь то, что, оказывается, Андрея Привалова оба они никогда не видели, этого героического семнадцатилетнего пария, которого оккупанты возили на тачанке лютой зимой, раздетого и привязанного к бочке, по притихшему Новоднепровску — в устрашение всем. Комсомольскую группу Привалова немцам удалось ликвидировать — неужели тоже с помощью полицая Сличко? — уж после гибели отряда.

Первым к делу подошел не Мелентьев, как я предполагал, а Мукимов.

— Почему бы нам, уважаемый Святослав Владимирович, в связи со всеми этими событиями, взбудоражившими город, не провести, как выражаются юристы, следственный эксперимент?

— Что вы имеете в виду? — мгновенно откликнулся Привалов.

— С приездом Феди мы, все четверо, — тут же включился Мелентьев, — в сборе. Вы выделяете еще пятерых — Сережа Чергинец наверняка согласится, если хотите, я сам его попрошу, доктор — тоже, — он посмотрел на меня, и я утвердительно закивал головой, — еще кого-нибудь, кому доверяете, и получится как раз наша группа из девяти человек. Та, что не нарвалась на охрану.

— Но я пока не очень-то представляю, для чего все это? — Привалов явно не спешил соглашаться, хотя, безусловно, хитрил: он же сам рассказывал мне о визите Мелентьева к Костюченко и рассчитывал присоединиться к четверым партизанам.

— Ну, чего же тут непонятного, уважаемый? — заторопился Мукимов. — Мы повторим каждый свои действия. А за погибших — пятеро наших дорогих друзей. По нашим подсказкам, конечно.

— Но ведь та нефтебаза под водой?

— Мы выбрали подходящее место, — опять включился Мелентьев. — За Довгалевкой, на берегу. Такой же склон, камни, канавы. Вот и Федя видел.

«Значит, Мукимов видел это место осенью, в свой предыдущий приезд, — думал я. — Значит, Мелентьев, беседуя с Чергинцом, уже знал, что рано или поздно они, может быть, и без нас, проведут этот свой… эксперимент. Значит, они сами хотят в чем-то убедиться. Но в чем? Ведь оба так решительно утверждают, что предателя в их группе не могло быть».

Я спросил, обращаясь к Привалову:

— А не является ли это нарушением каких-то законов?

Но прокурор не успел мне ответить.

— Я задавал такой же вопрос вашему помощнику Костюченко, — сказал Мелентьев. — У него никаких возражений не было.

— Послушай, сынок, — поддержал его Мукимов, — наш эксперимент проводится неофициально. Не в порядке следствия. Это наше личное дело. Я тоже консультировался у специалистов в юриспруденции. Заблаговременно.

Мне показалось, что эта идея родилась у него, но осенью он поделился ею только с Мелентьевым: с Балябой вообще не встречался, а если бы ввели они тогда в курс Гурбу, то, видимо, упомянули бы сегодня об этом.

— Ну, хорошо, — вроде бы нерешительно согласился Привалов. — Насколько мне известно, доктор начал недавно собирать материал о деятельности партизанского отряда…

Я снова утвердительно кивнул.

— …И ему будет полезно послушать всех вас, как бы окунуться в атмосферу, чтобы лучше потом написать.

— Ай-яй, сынок дорогой, какой же ты молодец! Что же ты сразу мне не сказал? Мы же поможем тебе. Все поможем. Я тебе свои записки послевоенные пришлю. С сорок восьмого года стал понемножку записывать. Пока по больницам странствовал, не знал, сколько еще лет судьба отмерила, да за память опасался: от всех этих операций да уколов она не улучшается. «Я завязнул в земле, и ни шагу вперед, но я жажду, чтоб понял меня мой народ».

— Это Навои или Агахи? — спросил я.

— Яссави, — улыбнулся Мукимов. — А вот что говорил о геройстве Пахлаван Махмуд, это, может быть, пригодится тебе, дорогой: «Мы такие, что нас не столкнуть и слонам. Как в домбру, бейте в небо, чтоб славу воздать нам. Муравей, очутившийся в наших рядах, Превратится во льва, страшен будет врагам».

— Вы хотите сказать, что муравей — это я?

— Что ты, что ты? — забеспокоился Мукимов. — Каждый из нас по отдельности — муравей. Но когда мы все вместе, тогда и страшно врагам.

— Ну хорошо, — повторил Привалов. — Я приму меры, чтобы никто не мешал. Вы хотите завтра?

— Лучше послезавтра. Успеем подготовиться, а улетаю я ведь вечером. Ваня, ты согласен со мной?

— Безусловно, — Мелентьев глубоко вздохнул. — А если они не захотят, мы и сами сможем. Нельзя больше терпеть. Пока все было тихо — ладно. А сейчас не имеем права. Нельзя откладывать. Люди подозревают одного… одного из нас. С этим надо покончить.