Чёрные лебеди (СИ) - Ларсен Вадим - Страница 36

— Что я? Меченый? Ладно, можешь меня так называть.

— Ты куда? — требовательно спросила она.

— Это тебе тоже для Бесноватого Поло?

— Я задала вопрос!

— На Север.

— Зачем?

Грязь не могла остановиться. Она была обязана все знать. Долг разведчицы — все знать.

— Допустим, мне нужен Инквизитор, — лукаво произнёс всадник.

Грязь вытаращила глаза в недоумении. Что ж это за день-то такой? Не сводя взгляда с когтистого медальона, одной рукой вцепившись в стремя, вторую незаметно положила на рукоять клинка.

— Ты, меченый… — зло процедила прямо в хромую ногу.

Всадник, склонившись к ее лицу, гаркнул так жестко, что девушка невольно отпрянула:

— И что с того?!

— Ты убил отакийцев зеленым лучом.

— Ты права. Этого я не отрицаю. Ну и?

— Кто ты?

— Послушай, — мягко произнес Меченый, пытаясь тронуть ее за плечо.

Присев, Грязь змеёй выгнулась назад, словно рука в перчатке пылала раскаленным железом.

— Послушай, — повторил он, убирая руку, — вижу, ты северянка. А я как раз ищу проводника. Думаю, ты мне подходишь.

— Что? Проводник? — Девушка сжала кулаки так, что жилы засинели на черных от въевшейся грязи руках. — Я разведчик… я воюю против отакийской суки.

— За Бесноватого?

— Против суки! — огрызнулась она, срываясь на крик. — Она несет зло моему Северу! Она!..

Конь испуганно покосился на кричащую северянку, забил ногами, пытаясь отпрянуть в сторону. Всадник тяжко выдохнул, клеймо на его бледном лице зарделось.

— Послушай, Като, — сказал он спокойно и уверенно, — лишь зло может победить другое зло. И только то зло, которое одержит победу, принято называть добром.

Глава 2.6

Жнец

Высокая, стройная, с развевающимися на утреннем ветру огненными волосами, Гера стояла на краю обрыва, вглядываясь вдаль. Неуёмная злость, переполнявшая её изнутри, стремилась вырваться криком отчаяния.

Помнилось, не проходило и дня, чтобы она, будучи девчонкой, не мечтала вернуться сюда, в этот окутанный густыми лесами и топкими озёрами неприветливый угрюмый край. Часто снились столичные стены с узкими клиновидными бойницами, покатые, влажные от тумана тёмные крыши и пронзивший небо пик Королевской башни, самой высокой в Гессе — в городе, где она родилась. Снилась уютная детская комнатка, расположенная в юго-восточном крыле Женской половины, вид из окна которой украшали шумящие листвой верхушки столетних сосен. Долгие годы в незатейливых подростковых снах она вспоминала себя маленькой девочкой, убегающей по узким коридорам женской половины от назойливых толстобрюхих нянек. Вспоминала, как до самого вечера пряталась в зарослях крыжовника, а неуклюжие курицы-няньки, охая и причитая, бегали в поисках по саду. И только вечером сонную и голодную её находил отец. Большой и всегда весёлый он легко поднимал её на руки и, подбрасывая высоко над головой, радостно приговаривал трубным басом: «Моя принцесса!»

Сейчас, всматриваясь в хмурое рассветное марево, представляя далеко за горизонтом мрачные крепостные стены, королева ясно ощущала, что её нисколько не радует близость отчего дома. И от этого становилось ещё невыносимее. Город детства, распластавшийся чёрным неприветливым пятном далеко за горизонтом среди болот и грязи, окончательно стал чужим. Она ненавидела его так же сильно, как и всю эту страну. Многолетнее желание вернуться в те безмятежные дни сменилось безразмерной обидой и тупой яростью на всё, что теперь напоминало о навсегда утраченном детстве.

Четверть века назад эта страна стала забывать о пропавшей принцессе, о единственной дочери законного короля и кровной наследнице престола, и вскоре позабыла вовсе. Пришло время ей о себе напомнить.

Стоя на краю, наблюдая как среди чёрных, парующих талым снегом полей, в оседающем туманном молоке по Медной дороге марширует её многотысячная армия, отакийская королева наслаждалась одной мыслью — страна, лежащая у её ног, теперь отплатит за всё.

За морем, в Отаке, уже вовсю бушевала ранняя весна, а здесь, в сырой болотистой провинции Гессер тепло изрядно запаздывало. Ночью шёл холодный дождь, и серое пасмурное утро давило истоптанную копытами землю тоской и унынием.

— Страхом не добиться признания, — сквозь утиный нос прогнусавил низенький худощавый старичок, облачённый в тёмно-коричневую монашескую рясу с тусклыми рядами медных пуговиц, торчащих на неестественно отвисшем для сухопарого тела животе.

— Признание обманчиво, — Королева любовалась уходящими вдаль стройными шеренгами. — Страх — единственный преданный союзник.

Её раскрасневшееся лицо излучало силу и решимость. Красивый, унаследованный от матери правильный овал лица, блестящие светло-серые, почти голубые отцовские глаза, северных кровей благородные скулы и тонкие угольные брови — тридцатидвухлетняя наследница Конкоров пришла взять то, что всегда принадлежало ей по праву. Она и только она законная хозяйка этой мрачной страны. В оставленных за спиной сожжённых селениях и разоренных поместьях теперь её называли не иначе как Хозяйка, добавляя ещё одно слово — Смерти. Впредь никто не посмеет назвать дочь Тихвальда Кровавого отакийской шлюхой. Ныне её имя — Хозяйка Смерти, и оно ей нравилось. Оставленные за спиной горы трупов только подтверждали точность нового прозвища.

Утверждение, что Отака не воюет, провозглашённое двадцать лет назад после убийства Тихвальда Конкора дядей Лигордом Отакийским, выкупившим одиннадцатилетнюю племянницу у островских пиратов, было в одночасье развеяно в ночь Большой Оманской резни — так нарекли первое появление отакийки на этой земле после долгих лет проведенных на чужбине.

Дядя Лигорд был чересчур мягок, чтобы ради мести за убитого брата пойти против шайки Хора. И всё-таки племянница оставалась благодарна за своё спасение добряку дядюшке Лигорду, с годами ожиревшему и погрязшему в беспросветном обжорстве. Как и признательна за то, что за пять лет до того, как умереть от несварения желудка, тот выдал её замуж за своего слабоумного сынка, тем самым дав возможность стать впоследствии единственной властительницей богатой и процветающей Отаки.

— Враг этих людей — их собственные глупость, жадность и страх. Дядюшка Хор всегда был глупцом, потому и развязал междоусобицу. Наместники погрязли в ней из жадности, а Монтий не принял моё предложение, поскольку труслив. Всё, что ты видишь монах — дело их рук, не моих. Я лишь собираю плоды чужих деяний.

— И всё же, моя королева, — покорно возразил старик, — не в их, а в вашем здешнем прозвище появилось слово — смерть.

— Смерть очищает.

— Хотелось бы признания вместо боязни.

— Признания? Страна, утонувшая в распрях никчёмных правителей достойна позорного унижения. Именно для этого я здесь. Этот невежественный народец должен на своём горбу прочувствовать, что значит признание. Ты говоришь, я убиваю? Да я ещё не начинала! — её глаза метали молнии, а багряные щёки на бледном лице дрожали от перевозбуждения. — Я вырублю их леса, опустошу их амбары, осушу их реки. Я отберу у матерей детей, лишив любви. Разорю семьи, отняв надежду. Выжгу эту землю дотла, отняв будущее у её потомков. Вороньё будет изнывать от обжорства, кружась над трупами у дорог, по которым пройдут мои солдаты. Когда живые позавидуют мертвым, когда старики проклянут судьбу за то, что дожили до такого, а молодые и сильные будут умолять меня стать их королевой, только тогда придёт настоящее признание. Эта страна должна заслужить меня. Так будет справедливо.

— В мире нет справедливости, — вздохнул старик.

— В мире нет, она есть у меня.

Переступая с ноги на ногу, монах кряхтел и мялся, и наконец, выдавил:

— Из-за страха они не принимают нашей веры. Считают Единого Бога кровавым.

— Не ты ли, святой Иеорим, утверждал, что слово божие сильнее меча? Сейчас у тебя есть отличная возможность доказать сие на деле.

— Они молят своих Змеиных богов о вашей скорой смерти.