Чёрные лебеди (СИ) - Ларсен Вадим - Страница 14

Наконец, Долговязый выставил наружу длинный горбатый нос и принюхался. Никаких необычных запахов, лишь морская свежесть и тонкий аромат, источаемый нетронутыми лепешками. С испуганным лицом, с перекошенным страхом ртом, из которого торчал недоеденный кусок, он прислушался.

В голове вертелось тревожное — зачем он слушал этот разговор? Почему не заткнул уши? Беседа, невольным свидетелем которой он оказался — прямая дорога к смерти. Единственное правильное решение — забыть. Но как забыть голос Хоргулия?

Скинув тяжелый парус, он по-кошачьи опасливо поднялся на колени. Огляделся — никого. И тут он, то ли от безысходности ситуации, то ли от перевозбуждения непроизвольно стал жевать. Давно откусанный и насквозь пропитанный слюной кусок лепешки быстро заполнил его пересохший рот. Он жевал и оглядывался, не в силах остановиться.

А вдруг они рядом? Хоргулий появился так неожиданно, вражья его сила.

Туман почти развеялся. На палубе, как и на берегу, суеты изрядно поубавилось. Постепенно Долговязый стал успокаиваться. Он встал на ноги и уже сделал шаг, как услышал ругань. Непонятно откуда на корме возник низенький толстячок. Переваливаясь как куропатка, он шёл к тарелке с лепешками и гневно ругался.

Долговязый дернулся к парусу, но застыл, увидев огромного черного ворона, умостившегося в парусных складках, словно в большом гнезде. Птица сверлила кашевара холодным пронзительным взглядом. Широко раскрыв клюв, обнажив ярко-красный язык, громко и протяжно каркнула. Расправив крылья, в два взмаха очутилась над головой, метя клювом в торчащую изо рта еду. Кашевар выронил из рук остатки лепешки и отпрянул назад, упершись икрами в низкий кормовой бортик. Поскользнувшись на мокрой палубе, взмахнул руками, неудачно пытаясь удержать равновесие. Одна нога, зацепившись за канат, предательски подогнулась, вторая подалась назад, увлекая в пучину. И всё его длинное нескладное тело, потеряв равновесие, не найдя жесткой опоры, устремилось вниз.

Сильный удар об воду вызвал мышечный спазм. Забившая рот лепешка не давала вздохнуть. Силясь вынырнуть, Долговязый судорожно хлестал руками пену, но холод и страх сковал движения. Всё же ему удалось всплыть. Перед глазами замаячила цепь кормового якоря. Он попытался дотянуться. Рука скользнула о мокрый металл. Силы стремительно покидали тело. Руки тяжелели, ноги отнимались. Соленая вода быстро заполняла легкие. Долговязый шёл ко дну.

Утро выдалось недобрым. Надо же, потерять сразу двоих — лучшего арбалетчика немого Го и такого отличного мечника как Уги — настоящее расточительство для командира. О кашеваре сержант не жалел, да и немой мог объявиться по своему обыкновению в любую минуту. Но то, что ушел Уги, крайне огорчило. Видать парень по-настоящему решил порвать с военным делом. В глубине души сержант его понимал — кто захочет рисковать жизнью задаром? И всё же… Старый вояка грустно хмыкнул — вот он-то всю жизнь лишь этим и занимался. И почти всегда бесплатно. Да уж, столько лет верой и правдой служить королю и остаться без гроша. Дома нет, семьи тоже, а трупы друзей давно склевали стервятники. Из нажитого лишь повидавшая виды секира, да длинные обвисшие усы. И ещё свежая дыра в плече — не первая и, по всей видимости, не последняя.

Юждо Дрюдор не винил мечника — тот сделал свой выбор. Единственно верный. Хотя, по правде сказать, сержант рассчитывал, что Уги останется. Но случайностей не бывает, и то, что несколько дней назад парень выжил в страшной мясорубке у оврага, означало лишь одно — удача улыбается не часто, и нечего лишний раз испытывать её благосклонность.

Сержант выжил тоже, но в его случае это не значило ровным счетом ничего. Он выживал всегда и уже привык к этому. Потому что больше ни на что не был годен. Умел только выживать и убивать. Сын разорившегося пьяницы-фермера, он много раз собирался бросить службу, осесть, завести хозяйство и стать мирным пахарем. Даже придумал, чем займётся. Это будут овцы и томаты. Он не мог объяснить, чем такое сочетание привлекло его воображение, но точно знал: когда это случится, у него будет прекрасная отара тонкорунных овец и целое поле красных сочных томатов.

И еще он знал, такого не случится никогда.

Солнце уже висело в зените, когда впереди показались городские стены Омана.

— Правильно, что ушли, — наконец нарушил молчание сержант.

— Что? — переспросил Микка.

— Говорю, хорошо, что ушли.

— Наверное.

— Не хочу с островитянами дело иметь. Чужеземцы они. Пиратское отродье. Чего доброго сунут исподтишка стилет под лопатку, и будь здоров.

— Странно, что отпустили.

— Потому что с нас взять нечего.

— Значит, к Монтию не пойдете?

— А что посоветуете? Вы, поди, ближе ко двору.

— Куда уж ближе, — печально усмехнулся Микка. — Я в столице-то был пару раз. Король меня и не вспомнит. Вот мой дядя, тот имел вес в Первой Ступени. А без него я никто. Сейчас мой баронский титул — пустой звук. Из нажитого этот горский меч да конь Черный.

— Ваш дядька славным воякой был. Не мог оставить Красный Город — благородство мешало. После того как Фаро-полукровка ушёл в степь, супротив немытых оставался только Ига. А отдать Дикую Сторону кочевникам — все одно, что пригласить орду к себе на пироги. Теперь уж точно случится.

От переполнявшей злости сержант пнул носком ботфорта лежащий на дороге камень, подняв столб едкой пыли. Затем вынул из-под полы небольшой кожаный бурдюк и жадно приложился дрожащими губами. То ли украденное, то ли выменянное у островитян вино лилось по его обвислым усам.

— Бестолково погиб, — обтёр рот тыльной стороной ладони. Добавил с короткой звучной отрыжкой: — Зазря.

— Это как?

— А вот так! — нервно бросил. — Все помощи ждал. Говорил, мол, вот-вот из столицы подкрепление прибудет. А Хор, ослиный хвост, про гарнизон позабыл. О своей шкуре пекся. Когда казенные деньги кончились, а провизии оставалось на десять дней, дядька ваш все свои сбережения на солдат истратил. Потом к Монтию на поклон… тот хоть и враг нам, но себе-то не враг. Понимал, барыга, что не будь на восточных границах графского гарнизона, немытые давно бы разграбили его Оман. Но и он не помог, горячей смолы ему на голову. Давняя злоба у Монтия к графу… Вот и говорю, погиб ни за что.

— Ну, так уж?

— А что за смерть без славы, — сержант скривился и сплюнул слюной, коричневой от жевательного табака. — Вот вы давеча спросили, к кому я желаю податься. А я ответил — у кого золото, тот и хозяин. Так-то оно так, но кроме денег есть ещё кое-что.

Он снова приложился к бурдюку, обернулся и, прищурив глаз, посмотрел на восток, вглядываясь в степное марево.

— Смотри, капитан. Там, по Дикой Стороне, бродят банды кочевников, чтоб их разорвало. Видел, как островитяне засуетились, прознав о графской кончине? Даже нас кочевниками с перепугу нарекли. Стрелки-то они хорошие, но против немытой саранчи, как пить дать, не устоят. Знают это, потому соберут навоеванное и айда на острова. А немытые церемониться не станут, попомни мое слово. Им грабить одно удовольствие. Наслышан, небось, как землепашцев да купцов заживо жгут? А там и лесные братья объявятся. Примутся за своего кровника, за Монтия. Смерть отца только кровью смывается. Вот уж начнется потеха. С одного боку дикие братья с лесорубами, с другого — немытые кочевники. Чую, вскоре понадобятся опытные бойцы богатому Оману. Платить Монтий будет хорошо, но… — сержант покосился на парня, — не пойду я к нему. Для него мы мясо.

Спешившись и взяв Черного под уздцы, Микка какое-то время шел молча. Затем сказал:

— Вы правы. Остаются безумные братья Поло и Грин. Но скажу вам, сержант, они звери.

— Зверь или святоша, всё едино. Верным стоит быть лишь тому, кому небезразлично жив ты, или нет. Такому, каким был твой дядька, граф Ига.

— А Верховному Инквизитору? — спросил юноша.

— Старик, поди, жив ещё, в своих-то горах? Выжидает, небось, кто кому шею свернет. А после назначит ставленника, дескать, любите и жалуйте. Тогда остальные притихнут словно мыши, и языки в задницы спрячут. Ну и хитрец он, старая перечница…