Жизнь сэра Артура Конан Дойла. Человек, который был Шерлоком Холмсом - Карр Джон Диксон - Страница 15

«Гердлстон» занял много времени. Он был начат еще в первые дни 1884 года, а закончен и переписан только в конце января 1886 года. Но он не очень-то верил в успех этого романа. Если он хочет развить образы, которые кишат в голове, это должно быть чем-то острым, впечатляющим, новым.

«Я прочитал «Детектива Лекока» Габорио, — писал он, впервые упоминая Габорио в своих заметках, — «Золотую шайку» и рассказ об убийстве старухи, название которого я не помню». Просмотрев все это, он добавил «Дело Леруж». «Все очень хорошо. Уилки Коллинз, и даже лучше».

На внутренней стороне обложки находим наспех написанное: «Рукав пальто, коленка брючины, мозоли на указательном и большом пальцах, сапог — каждое из этого может о чем-то говорить, но чтобы все вместе они не смогли осветить натренированную наблюдательность — это невероятно».

А почему бы не написать роман о детективе?

Наверху бренчала на рояле Туи; музыкальные часы с каждым ударом проигрывали фрагмент ирландской джиги. В смотровом кабинете, где он задумчиво сидел, покуривая трубку, на стене за креслом висело несколько акварелей его отца: «Спасительный крест», «Призрачный берег», «Дом с привидениями», на которых были изображены таинственные и ужасные фигуры. Чарльз Дойл, здоровье которого было подорвано, давно вышел в отставку и сейчас жил в доме для после больничного долечивания. Но не об этом думал его сын. Даже Мадам, которая жила в Йоркшире и продолжала обходиться без очков, его сейчас не особенно тревожила.

Если надо найти типаж для детектива, то можно и в самом Эдинбурге встретить худого человека с длинными белыми проворными руками и веселым взглядом, чьи умозаключения поражали его клиентов, так же, как они поражали бы читателей. Да, но сам Джо Белл иногда допускал ошибки. А мог бы он, ученик Джо Белла, закрыть глаза и погрузить себя в искусственное состояние разума, при котором тоже мог бы делать умозаключения?

Более того. Не было смысла с уверенностью объявлять кого-то фальшивомонетчиком или астматическим головорезом, если это не может быть доказано путем расследования. Его детективом должен быть человек, который преследование преступников превратит в точную науку.

Точная наука! Изучая детали и отпечатки, исследуя грязь, пыль, применяя химию, анатомию и геологию, он должен воссоздавать сцену убийства, как будто он там находился, и мимоходом выбрасывать информацию в изумленные лица. К сожалению, не существовало никакой системы научной криминологии. В 1864 году Ломброзо опубликовал работу о типичном образе преступника; господин Альфонс Бертилльон, из парижской полиции, теперь фотографировал преступников и пытался опознать их довольно неуклюжим методом, который назывался антропометрическим измерением. Но ни одной научной системы, по крайней мере, в печати не было, чтобы помочь ему. Отлично! Доктору из Саутси просто надо вообразить, что же ему делать, если бы он стал детективом, и придумать систему[2].

Когда он в первые два месяца 1886 года перебирал разные идеи, а в его воображении рисовалось бледное лицо снисходительно поглядывавшего сверху вниз Джо Белла, он много думал о Лондоне. Он видел не тот Лондон, которым знал его сейчас. Это был огромный мрачный город, который он увидел мальчиком, с фонарямй, мерцающими сквозь коричневатый туман, покрытыми тайной улицами, город, в котором он со страхом всматривался в стеклянные глаза убийц в Музее мадам Тюссо. Это должно создавать фон для его сутулого волшебника линз и микроскопа. В своей записной книжке он бегло набросал одно не слишком удачное начало.

«Обезумевшая от ужаса женщина рванулась к извозчику. Вместе они отправились на поиски полицейского. Джон Ривз служил в полиции 7 лет; Джон Ривз поехал вместе с ними».

Он это выкинул. Но идея с извозчиком, записал он, была неплохой; если бы извозчик был убийцей, он мог бы ехать куда угодно, не вызывая подозрений. В глубине души, когда Конан Дойл обдумывал просто сенсационную историю, ему хотелось приключений, как на равнинах Запада Соединенных Штатов. Его симпатии к Америке и американцам, таким, как Билл из Чикаго из его собственного рассказа «Овраг Блюмэнсдайк», родились даже задолго до того, как он встретился с ними. Подобные мысленные образы предполагали месть. Если месть была мотивом убийства, он мог бы привести одного из этих привлекательных демонов на прозаическую Брикстон-роуд.

Название этой детективной истории? Пожалуй, подошло бы «Запутанный клубок», и он записал это название над пассажем о пришедшей в ужас женщине и извозчике. На самом же деле ему не очень нравился заголовок «Запутанный клубок», и он изменил его в своей записной книжке. На другом листе бумаги он пытался подобрать имена и разработать фон, на котором будут действовать его главные герои.

«Ормонд Секкер» в качестве рассказчика? Нет! Это предполагало бы щегольство и стиль Бонд-стрит. Но он мог бы использовать реальное имя, которое увязывалось бы с кем-то дородным и обычным. Одним из его друзей в Саутси, который был также ведущим участником Литературного и научного общества Портсмута, был молодой доктор по имени Ватсон: доктор Джеймс Ватсон. Безусловно, Ватсон не возражал бы, если бы он использовал его фамилию, а имя заменил на Джона. Значит, Джон X. Ватсон. (Можно ли не удивиться, что в последующие годы автор допустил описку и жена Ватсона назвала его Джеймсом? Потому что подпись действительного Джеймса Ватсона в журнале заседаний общества по сей день хранится в Портсмутской библиотеке.)

«Шеррингфорд Холмс» в качестве имени детектива не совсем годилось. Оно было близко к этому, но недостаточно. Ему не хватало чистоты, стеклянного звона, оно было невнятным. Он подумал, повертел его и так и сяк и вдруг — совершенно наобум — ему пришло в голову ирландское имя Шерлок.

Шерлок Холмс! Это было то, что надо. Можно было бы придумать намного худшие имена для флегматичного обыкновенного доктора. Пустой дом, желтая глиняная дорожка в промокшем от дождя саду. Труп мужчины при дрожащем свете восковой свечи, а на стене кровью намалевано слово «месть». И весь рассказ закипел.

Название «Запутанный клубок» давно было отброшено. Вверху рукописи он поставил «Этюд в багровых тонах». Работая от завтрака до ужина, между звонками в докторскую дверь и окликами находящейся наверху Туи, он и представить не мог, что создает самый знаменитый образ в английской литературе.

Глава 5

РАЗВЕЯННЫЕ ИЛЛЮЗИИ

«Артур, — писала Туи в Португалию сестре мужа Лотти, — написал еще одну книгу, небольшой роман страниц на 200, называется «Этюд в багровых тонах». Вчера вечером разослал его. У нас пока нет никаких известий о «Гердлстоне», но мы надеемся, что отсутствие новостей — это уже хорошая новость. Полагаем, что «Этюд в багровых тонах» удастся напечатать раньше, чем его старшего брата».

Это было одним из веселых и счастливых писем, когда муж и жена по очереди писали абзацы, отталкивая друг друга, чтобы выразить что-то свое, а потом, довольные, опять отходили в сторону. Они писали это письмо в воскресенье в конце апреля, когда дым из трубы разносила ветреная погода; они были, как выразилась Туи, «одни со своим триумфом»., потому что все остальные ушли в церковь.

Бедная Лотти нуждалась в том, чтобы ее подбодрили. Было неплохо жить в португальском барском доме рядом с заводом по производству взрывчатки; но как-то часть этого завода взорвалась, почти разрушив и дом. Лотти перешла на другую работу. Брат описывал ей прелести медицинской практики: как на днях к нему заходил некий генерал Дрейсон; как одна леди, подорвавшая свой организм в молодости, теперь, в возрасте ста двух лет, сокрушалась по этому поводу.

Он начал писать «Этюд в багровых тонах» в марте, а закончил в апреле 1886 года. Рассказ сразу же был отправлен Джеймсу Пейну, чтобы выяснить, нельзя ли его печатать в журнале по частям еще до того, как будет издана книга.

Хотя «Гердлстон» был дважды отвергнут и отправлен в третий раз, автор не слишком об этом беспокоился. Свои самые большие надежды он связывал с «Этюдом», потому как знал, что написал его настолько хорошо, насколько только мог. Он обнаружил в себе любопытную способность (о существовании которой, впрочем, можно было подозревать со студенческих дней) отделять себя мысленным занавесом от остального мира; вызывая искусственное состояние ума, становиться персонажем, о котором писал. В начале мая Джеймс Пейн ответил ему, и он склонился над каракулями, которые едва было возможно разобрать.