Три Нити (СИ) - "natlalihuitl" - Страница 97

— Разве я буду его придумывать сам?

— Вряд ли кто-то еще за это возьмется, — пожала плечами богиня. — У нас обычай давать ребенку несколько имен давно исчез. С другой стороны, сможешь выбрать прозвище по вкусу — внизу это редко кому удается. Знавала я шена по имени Бурый Слизень; хоть оно ему и подходило, а все равно обидненько!

Тут я не мог не согласиться, а потому, вернувшись в спальню, сел за письменный стол, положил перед собою вощеную табличку, используемую для черновых заметок, и с самым решительным видом занес над ней стило. Разумеется, зваться какой-нибудь Хромой Уховерткой мне не хотелось! Поэтому начал я с того, что выписал в столбик самые наилучшие и благозвучные слова, а затем начал составлять их вместе, меняя местами и так и сяк.

Увы, ни Грозовые Крокодилы, ни Вихрящиеся Тигры, ни даже Шлем Ужаса не нашли отклика в моей душе. Попытки соединить два-три слова в одно тоже не увенчались успехом: так на свет появились Чубакобра (наряд из змеиной шкуры, понятное дело) и Умозгирь (умный, мозговитый паук), прожили несколько мгновений в жутких муках и одним движением стилуса были отправлены в милосердное небытие.

Через час напряженнейших усилий я со злостью затер исчерканный воск рукавом и принялся придумывать заново, теперь уже одним махом. На этот раз в списке имен оказались «Черная Ваджра», «Железный Кулак», «Смарагдовый Светильник» и даже «Быстрое Серебро»… Но тут я почувствовал, что закипаю пуще, чем этот жидкий металл!

Отшвырнув постылую табличку, я уронил голову на лапы. И о чем я думал? Разве такому, как я, — маленькому, медленному, слабому — подойдут эти громкие имена? Ну какой из меня тигр, какой крокодил, когда зимними ночами я боюсь каждого шороха и укрываюсь с головой одеялом? Неужели я веду себя как герой, когда ворую соль в кумбуме, чтобы посыпать ею порог своей спальни? Или я храбр, как лев, когда не могу заставить себя посмотреть в глаза Железному господину, чтобы ненароком не увидеть в них опять тот свет, чужой и страшный?..

Тут я замер на мгновение, вспоминая ночь накануне Цама; и пальцы снова обожгло — не жаром и не холодом, а будто укусом ядовитого насекомого. Шерсть на загривке стала дыбом; никогда, никогда я уже не смогу забыть той ночи! Нет, я не лев, не орел, не герой и не воин; я трус и не достоин взрослого имени!

Решив так, я с шумом придвинул табличку к груди и размашисто начертал на ней «Ринум», а потом еще раз, только на меду нечер, используя не скорописное, а старинное начертание:

Затем окинул взглядом получившееся. Странно, но до меня только сейчас дошло, что первый слог моего имени похож на слово рен, на языке богов означающее, собственно, «имя». Нужно только затереть лишнее — метелку тростника, подымающегося из воды…

Я уставился на табличку; в самом верху зиял слог ре — рот, пустой и голодный, раскрытый, но не произносящий ни звука; под ним волновалась поверхность океана нун. От этих двух знаков, хоть и не слишком тщательно выведенных, почему-то веяло жутью. И тут мне вспомнилось, что был и другой, хотя и редко употреблявшийся, способ записать слово рен. Я затер-закрыл безмолвный рот, иссушил океан под ним и обвел остатки своего имени как бы веревочным арканом с двумя торчащими концами[1]:

Но и теперь я не был доволен; внутри кольца наедине остались цыпленок — у с неразвитыми, слабыми крыльями и сова — ме, которая хищно цокала клювом, готовая вот-вот схватить жертву! Пусть я не был тигром или быком, но разве же я был цыпленком?.. Поразмыслив еще мгновение, я стер глупую птицу и на ее место добавил глиняный горшок — ну. Пусть теперь сова попробует полакомиться пустотой в нем!

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

И вот на вощеном дереве осталось всего ничего:

Рен Нум… Имя Нум. Что ж, сойдет! А боги пусть продолжают звать меня Нуму, если им так хочется.

***

Летом мы с Шаи стали часто спускаться к северо-западной части Стены. Это была короткая и легкая дорога: достаточно было выйти из Когтя, пройти по вырубленной в Мизинце лестнице и, немного поплутав в подземных коридорах, выбраться на поверхность. Ни тряски верхом на ездовом баране, ни обжиманий с пыльными мешками! Сплошная благодать.

Задрав голову, я смотрел на черную громадину, выросшую на заложенном Палден Лхамо основании; так, говорят, мясо отрастает на костях яков, зарытых в землю ноджинами, и на следующий день зверей снова можно зарезать на пиру. Порою мне казалось, что Стена кренится и вот-вот упадет на меня! Но это, конечно, был просто обман зрения. Десятки мужчин и женщин ползали по ней, обвязанные веревками, в хлопающем на ветру тряпье, будто маленькие весенние паучки, и беспрестанно тюкали камень молотками и гвоздями. Звон ударов и шум голосов отражались от близких гор, наполняя воздух гудящим эхом.

Но в тот раз Шаи не дал мне долго любоваться на работу; пока я, раскрыв рот, пялился наверх, он уже высмотрел что-то интересное и, схватив меня за лапу, поволок вперед. Миновав толпы переселенцев (они были слишком заняты тасканием грузов и перебрасыванием кирпичей, чтобы смотреть на нас) и несколько десятков надсмотрщиков (те не снисходили до того, чтобы повернуть морду к нищему старику и его «внуку»), мы добрались до небольшого дома, в котором отдыхали от трудов праведных шенпо. Тот явно слепили на скорую лапу: недосушенные кирпичи уже расползались от дождей и снега, и по беленым стенам стекали кроваво-красные ручейки глины. На окнах были толстые ставни, но приоткрытая дверь тихо поскрипывала.

— Иди глянь, есть кто внутри? — выдохнул на ухо Шаи, обдав меня вонью крепкого санга; я и не знал, что он так пьян, когда мы отправились вниз! Это, да еще и вкупе с приказом нарушить покой слуг Железного господина, изрядно пугало.

— Ты уверен, что это хорошая мысль?..

— Иди-иди! Если что, скажешь, что заблудился. Ты мелкий, тебе ничего не сделают, — отвечал лха. Поежившись, я шагнул внутрь.

В доме было темно: только на низком столе тлела масляная плошка. Рядом, в пятне тусклого света желтели разбросанные в беспорядке свитки; некоторые свешивались до самого пола, так, что от разбухших краев подымались разводы влажной грязи. Я огляделся по сторонам — вроде никого! — и подкрался поближе, чтобы глянуть на написанное. Было так же страшно, как тогда, когда я пытался воровать в классе Ишо. Когда я потянулся за одним из свитков, с пальцев аж капал пот.

Я почти коснулся его, но тут раздался мощный, глубокий храп! Едва проглотив истошный визг, я отскочил назад и уставился на спящего шена.

Тот примостился на стуле, скрестив лапы на груди; голова откинута назад, нос смотрит точно в потолок, плоский язык свисает из распахнутого рта… Лицо спящего показалось мне знакомым; может, я сталкивался с ним в Перстне, когда был там в услужении? Наверняка, но было здесь и что-то другое! А потом я заметил одну странность: слюна, стекавшая из уголка его губ, была бурой и густой, как смола. Такое встречается у тех, кто жует корень бхога; тогда понятно, почему он так крепко спит посредине дня! Сиа рассказывал, что жевательный корень придает бодрости — можно аж три ночи к ряду не спать. Но тем, кто злоупотребляет этим растением, приходится расплачиваться — сонными приступами и много чем еще.

— Шаи, — позвал я, высунувшись из-за двери. — Заходи! Здесь есть шен, но он не проснется. Еще не скоро.

Лха не заставил себя долго ждать; проскользнув внутрь, он сразу же направился к столу, одарил похрапывающего шена презрительным взглядом и схватил какой-то из свитков. Его глаза жадно забегали туда-сюда; но скоро Шаи разочарованно вздохнул.