А она уходила… - Дымов Феликс Яковлевич - Страница 2

И все же насторожился Рад совсем не в тот раз, не после истории с почерком. В тот раз он принял Инкину «забывчивость» за ее очередной пунктик. А присматриваться начал, пожалуй, лишь открыв в ней так же внезапно прорезавшуюся, прямо-таки болезненную стыдливость: она до истерики стала бояться собственной наготы, и безобидная, вполне допустимая у других странность выглядела в ней ненатуральной. Ибо это не вязалось с Инкой, относившейся к своему телу немножко извне, как к хорошо знакомому произведению искусства.

Однажды, например, она мылась в ванной, закинув по обыкновению руки за голову локтями вверх и прислушиваясь к тугой, сильной, насыщенной воздухом струе душа. Рад знал эту ее привычку открыть настежь дверь и самозабвенно уйти в наслаждение. Вода не разбрызгивалась — прилипала к ее коже, прозрачной серебряной пленкой облепляла острые локти, подмышки, приподнятые движением рук груди… Почувствовав незнакомый взгляд, Инка открыла глаза. Посторонний мужчина умоляюще выдавил:

— Ради бога… За мной гонятся пьяные…

Инка неторопливо задернула занавеску и, высунувшись, показала пальцем задвинуть засов.

В коридоре затопали, послышались чьи-то полуразборчивые голоса:

— Где он?

— Федька сюда не забегал?

— Вылезай, гад, убьем!

Рад быстро выдворил дебоширов из квартиры (ну, Инка, широкая натура! И наружную дверь не захлопнула!), стукнул в ванную: «Не бойся. Какие-то ханурики по ошибке залетели!» Едва он скрылся в комнате, девушка велела несчастному Федьке убираться.

Много позже она со смехом описала Раду жалкого, дрожащего человечка, пересидевшего шум под раковиной. Что-что, а рассказывать Инка умела! Рад был потрясен: он, ни о чем не подозревая, гонялся по коридору, отстаивал территорию, а темная личность в это время была отделена от девушки лишь тонкой, декоративно замутненной занавеской.

— И ты даже не вскрикнула? Он же… Он же мог…

— Ну, что ты!

В этом была вся она — доверчивая и самоуверенная. Он долго мучился видением этой сцены, не прощал заочному обидчику нечаянного визита. Ух, попадись — точно б врезал! А Инка ничуть не изменилась — при полной иллюминации разгуливала по квартире голышом, мылась в распахнутой ванной, по-прежнему забывала проверить, заперта ли наружная дверь.

Смелость ее сломалась в один день. Инка начала всюду гасить свет, тянула на себя простыню в постели, кидалась прятать высунувшийся из неприхлопнутого шкафа чулок. Она не умела быть нарочитой, не умела притворяться. И если уж страдальчески переносила несчастье наготы, значит, страдала по-настоящему. Вот тут — именно тут! — Рад и понял, что Инка уходит.

Собственно, когда он окончательно сообразил, точнее, когда нашел в себе силы сказать себе об этом, Инки возле него уже не было, она ушла. То есть она, конечно, никуда не исчезла, не скрылась, не уехала, она была рядом, но так же далеко, как если бы они были не в одной квартире, а в разных исторических эпохах. Ее глаза, руки, голос — все было почти ее. И все-таки Инки в этой женщине больше не было. Другая стала хозяйкой Инкиного тела, надела и носила присвоенное трудно, неловко, будто заново к нему привыкала. Рад с удивлением заметил, как отяжелели и оплыли книзу Инкины щеки, от этого Инкино лицо сразу как-то потеряло живую остроту и податливость.

Рад не мог смириться с потерей. Пусть не до конца, пусть с новыми странностями, но Инка должна к нему вернуться. Ведь что же такое получится на Земле, если ни с того, ни с сего распадется такая любовь! Да ему просто не прожить без Инки, вот не прожить и все!

Рад взял девушку за руки, усадил на диван. В комнате было сумеречно, по-военному громыхал телевизор, сотрясая комнату синим медицинским светом. Из-за окна сквозь едва опушенные ветки тополя просачивалось'холодное небо.

— Ну, давай поговорим, хочешь?

— Давай, — безразлично согласилась Инка.

Уже в самом этом безразличии незримо присутствовал страх, как он присутствует в неосвещенной улице и в бьющем полночь колоколе на старой кладбищенской часовне. Раду подумалось, если Инке удастся перешагнуть через страх, то она не уйдет.

— Объясни, что случилось?

— С чего ты взял? По-моему, все нормально.

— Я же вижу. Что-то тебя мучает.

— Оставь. Все хорошо.

— Инка, родная, посмотри мне в глаза. Ну, в чем дело?

Она быстро скользнула взглядом по его лицу и отвернулась. Этого оказалось достаточно, чтобы Рад осознал свое бессилие. Инка неотвратимо уходила из его жизни. И с этим ничего не поделать. Как ни стискивай пальцы, не удержишь воду в ладони. Инку тоже не удержать. Она истекала из него, как вода сквозь пальцы, как песок в колбочке песочных часов. Рад старался закрыть собой все щели мира, но она уходила…

Он попытался спасти разговор:

— Помнишь, как нам было хорошо вдвоем?

В словах этих не было ничего задевающего. Но Инка почему-то вдруг взорвалась. В прежние времена никакие «вдруг» в ней его бы не удивили. Но сейчас даже переходы настроения были редки. Инка покраснела и выбрасывала слова слепо и посторонне:

— Что ты в душу лезешь? Думаешь, если я простая, а ты с вывертом, так и смеяться можешь? Да, помню! Отлично все помню! Каждую твою ласку, каждое прикосновение. Губы твои помню, дыхание. За руками б твоими на край света побежала, только помани. Да ведь ты же не меня во мне любишь. Я к своему телу прислушиваюсь — и не верю ему: как оно тебя знает и зовет! А я-то где все это время была? Кого ты по ошибке во мне высмотрел? Отчего я все помню, а как будто заново к себе примеряю?

— Инка, милая, пустяки все это. Тебе показалось.

— Ну да, я понимаю, я дура. Но не такая, чтоб не разобрать. Ты совсем другую во мне потерял. Разглядываешь меня, а ее не находишь. Я тут прочитала, иногда у человека раздваивается сознание. Будто в нем двое живут, не догадываясь один про другого. Может, и у меня так?

— Допустим. Ну, и что?

— А то. Шизофрения это, понял?

— Понял. И ладно, И плюнь. Думай лучше о нас с тобой.

— А если я понять хочу?

— Так понимай быстрее. И пусть все вернется.

— Чудик! Ничего уже не вернется, Я не могу, чтоб ты ласкал меня, а думал о другой. Я ведь люблю тебя. Потому и не могу.

— Тем более перетерпится. Ну, давай подождем?

— Нет, миленький. Не пересидеть нам. Зажмуриться и уйти от тебя — последнее, что я еще могу. Хочу с тобой быть. Очень хочу. Но не выходит.

Непримиримость и ревность вызвали на ее щеки злые и одновременно кроткие слезы. А Рад вспоминал слезы той, прежней Инки. В Концертном зале они слушали «Рябинку» в исполнении «Поющих гитар». По неожиданной напряженности позы, по неподвижности ее ладони он почувствовал, что Инка плачет.

— Ты что, ты что? — заволновался Рад.

— Так просто. Мне очень хорошо.

— Чего ж ты плачешь?

— Не знаю. Они сами текут.

И тихие слезы катились и катились по ее щекам. Рад и теперь, как тогда, попробовал губами осушить ее глаза. Инка вырвалась:

— Оставь. Хватит. Ухожу.

«Куда?» — Рад хотел спросить. Не спросил — сама догадалась.

— К Шамарину. Он сказал, будет ждать.

И прежде, чем Инка договорила, Рад понял, что это уже навсегда. Не из слов. Не по выражению лица. Даже не по тому, что Шамарин до их знакомства ходил в Инкиных женихах. Рад ощутил Инкин уход по тому, как замолчали вокруг вещи.

Инка умела их разбудить. Она подходила к стеллажу, и стеллаж горделиво выпячивал полки, блестел стеклами, напрягал потайную дверцу, где за наклеенными корешками энциклопедий скрывался крошечный бар. Под ее руками распахивались на нужных страницах книги. Завидев ее, обеденный стол делал навстречу галантный мужской шажок, старенький диван изгибался и вытягивался у ее ног, как привычный к седлу семейный сивка-бурка, а когда Инка садилась, приникал к ней и что-то мурлыкал ослабевшими пружинами, улыбался во всю ширину раздавшейся по шву обивки.

Теперь вещи снова застыли, как им и положено, не признавая этой новой женщины в своей Инке. Диван стал как диван, с выцветшей спинкой, с торчащими из лопнувшего шва нитками и скрипучими пружинами, которые Рад давно уже собирался перетянуть. Понурились книги. Незряче глядели стекла стеллажа.