Мир чудес - Дэвис Робертсон - Страница 4

– Прежде всего, я бы сказал, что моим первым наставником был человек, сидящий вон на том стуле перед вами: Данстан Рамзи. Господь свидетель, он наихудший из фокусников, каких видел этот мир, но именно Рамзи познакомил меня с этим искусством, а по случайному совпадению у него был учебник под названием «Секреты сценических фокусов», написанный тем самым человеком, о котором мы говорим и которому хотим воздать должное, если только ваши слова искренни, мистер Инджестри.

Это вызвало, как и рассчитывал Айзенгрим, небольшую сенсацию. Инджестри, раскрыв раковину, немного помедлил, а потом вонзил нож в устрицу.

– Замечательно! Трудно себе представить Рамзи в роли фокусника. Но наверно, был и кто-то еще. Если Рамзи ваш первый учитель, то кто был вторым?

– Не уверен, что расскажу вам об этом, – ответил Айзенгрим. – Мне нужно все тщательно обдумать. Ваша идея о подтексте – сам термин и идея для меня в новинку – довольно интересна. Вот что я вам скажу. Серьезно изучать магию я начал тридцатого августа тысяча девятьсот восемнадцатого года. В этот день я спустился в ад, откуда не поднимался семь лет. Я подумаю, стоит ли мне углубляться в эту историю. А теперь я иду спать.

3

Лизл почти ничего не говорила во время их ссоры – или соперничества двух самомнений, уж как вам больше понравится, – но на следующее утро она поймала меня до появления киношников. Вид у нее был возбужденный.

– Значит, у Магнуса в жизни наступил исповедальный момент, – сказала она. – Он созревал уже несколько месяцев. Ты не обратил внимания? Не обратил! Ах, Рамзи, ты такой тупица в некоторых делах. Если бы Магнус принадлежал к тому разряду людей, которые пишут автобиографии, то именно сейчас он бы и взялся за перо.

– У Магнуса уже есть автобиография. Мне ли не знать. Я сам ее и написал.

– Милая книжица. «Иллюзии: жизнь и приключения Магнуса Айзенгрима». Но она предназначалась для продажи на его представлениях. Великолепное готическое изобретение твоего великолепного готического воображения.

– Он думает о ней иначе. Когда у него спрашивают, он говорит, что это поэтическая автобиография, которая гораздо правдивее рассказывает о таком человеке, как он, чем если бы она представляла собой фактическое описание событий его жизни.

– Знаю. Это я его научила так говорить. Уж не думаешь ли ты, что он сам до этого додумался, а? Ты же его знаешь. По-своему он удивительно умен – очень чувствительный, понимающий, с богатой интуицией. Но этот ум не от образования и не от чтения. Магнус – поистине удивительное существо. Такие существа – огромная редкость. И как я уже сказала, он дожил до исповедального периода в своей жизни. Я думаю, мы услышим много необычного.

– Не необычнее того, что могу о нем рассказать я.

– Знаю, знаю. Ты зациклился на том, будто его мать была святой. Рамзи, ты вот всю жизнь в этом копаешься; ты знаешь хоть одного святого, у которого был бы ребенок? И что это был за ребенок? Может быть, мы скоро узнаем.

– Меня немного злит, что он собирается рассказать посторонним людям то, чего не рассказывал тебе и мне.

– Глупец! Кран, из которого вытекает истина, всегда поворачивает кто-то посторонний. Ты выболтал мне все тайны твоей жизни, когда мы были знакомы всего-то пару недель. Магнус будет говорить.

– Но почему сейчас?

– Потому что он хочет произвести впечатление на Линда. Его ужасно интересует Линд, и у него, как и у всех нас, есть свои маленькие причуды. Однажды он хотел произвести впечатление на меня, но тогда время в его жизни было неподходящее, чтобы выплеснуть из бутылки все.

– Но Инджестри предложил, чтобы и Линд что-нибудь рассказал. Уж не предстоит ли нам небывалое взаимное душеизлияние?

– Под всем этим жиром и искрометным радушием Инджестри прячет лисью хитрость. Он знает, что Линд ничего такого не расскажет. Хотя бы потому, что его время еще не пришло – ему всего сорок три. И его сдерживает образование – оно делает людей скрытными. То, что он нам рассказывает, он рассказывает своими фильмами, точно так, по словам Инджестри, Робер-Гуден раскрывался в своих фокусах. А вот Магнус уже ушел на покой – или почти ушел. И потом его не сдерживает образование, а оно-то сегодня и есть главнейший враг правды и подлинности. Магнус не знает истории. Ты когда-нибудь видел его за книгой? Он и в самом деле считает, что все происшедшее с ним – уникально. Завидное свойство.

– Что ж, каждая жизнь уникальна.

– До определенной степени. Человеческое существо не способно выйти за определенные рамки.

– Значит, ты думаешь, он расскажет все?

– Вовсе нет. Всего никто не рассказывает. Да всего про себя никто и не знает. Но я готова спорить на что угодно – расскажет он немало.

Больше я не стал возражать. Лизл очень проницательна в таких делах. Все утро техники занимались наладкой света. Пришлось устанавливать привезенный из Цюриха мобильный генератор, подсоединять и развешивать лампы. Помещение манежа превратилось в джунгли проводов и трубчатых опор для подмостков. Кингховн волновался из-за мелочей, которые казались мне несущественными; помощница режиссера стояла вместо Айзенгрима, пока настраивали свет; сам он в это время бродил по манежу, а когда подошло время завтрака, увел меня в уголок.

– Расскажи мне о подтексте, – сказал он.

– Это термин, который очень любят современные театральные деятели. Это то, о чем герой думает и что знает, в противоположность тому, что он должен говорить по сценарию. Очень психологическая вещь.

– Приведи мне какой-нибудь пример.

– Ты знаешь. «Гедду Габлер» Ибсена?

Ибсена он не читал, и вопрос, конечно, был идиотским. В литературе он вообще не ориентировался. Я пустился в объяснения:

– Эта пьеса о красивой и привлекательной женщине; оказавшись в тупиковой ситуации, она выходит замуж за человека, которого считает крайне неинтересным. Они возвращаются после медового месяца, во время которого она окончательно и бесповоротно разочаровывается в своем муже, но она знает, что забеременела. В первом акте она разговаривает с теткой мужа, которая, обожая племянника, рассуждает о его достижениях и радостях семейной жизни; героиня же, слушая эту болтовню, пытается держаться в рамках приличий. Но все это время в глубине души она знает, что ее муж – неинтересный, робкий, надоедливый любовник, что у нее будет от него ребенок и что она боится родов. Вот это и есть подтекст. Если актриса понимает это, ее игра становится более глубокой и подчеркивает иронию ситуации.

– Ясно. Это кажется очевидным.

– Перворазрядные актеры всегда это понимают, но драматурги вроде Шекспира обычно выводят подтекст на поверхность и дают его публике напрямую. Как в монологах Гамлета.

– Я никогда не видел «Гамлета».

– Вот это и есть подтекст.

– Как ты думаешь, обстоятельства моей жизни и в самом деле могут дать подтекст для этого фильма?

– Это одному Богу известно. Но вот о чем можно сказать со всей определенностью: если ты решишь не рассказывать Линду и его друзьям о своей жизни, то никакого подтекста не будет.

– Ты ошибаешься. Этот подтекст известен мне, и, наверное, все, что я делаю, определяется тем, какой я сегодня и каким был прежде.

Недооценивать Магнуса всегда было неразумно, и тем не менее я постоянно делал эту ошибку. Ох уж это самомнение образованных! Мне постоянно казалось, будто он проще, чем на самом деле, из-за того, что не знает «Гамлета» или «Гедды».

– Я подумываю о том, не рассказать ли им кое-что. Возможно, Данни, я их удивлю. Знаешь, они ведь такие высокообразованные. Образование – превосходная защита от жизненного опыта. Оно предлагает столько готовых товаров, и все из лучших магазинов, что возникает искушение отказаться от собственной жизни, подражая жизням тех, кто лучше тебя. В чем-то оно делает человека умным, а в чем-то – непроходимым болваном. Думаю, я их удивлю. Они столько говорят об искусстве, а на самом деле образование воздвигает между человеком и истинным искусством ту же стену, что и во всех других областях жизни. Они даже не догадываются, какой подлой старой сукой может быть искусство. Думаю, я их удивлю.