К морю Хвалисскому (СИ) - Токарева Оксана "Белый лев" - Страница 19

Итиль стал полноводной рекой с сильным течением, и когда дул попутный ветер, работы гребцам находилось не так много. Потому дядька Нежиловец на спокойных участках ставил по очереди молодых парней у прав и ла, обучая их своему почетному ремеслу. Он старел, сыновей, которым можно передать все заветные секреты, у него не было, следовало думать о будущем

Понятно, с особой ревностью мужи старшей дружины, да и не только они, приглядывались к Лютобору – пришедшему невесть откуда чужаку. Но, как оказалось, его-то учить ничему и не требовалось. Уж насколько хорошо правил дядька Нежиловец, но такого кормщика, как Лютобор, стоило поискать. Снекка слушалась малейшего его движения, словно они составляли единое целое. Ветер моментально нашел парус, а Хозяин вод поднял ладью на свои мощные ладони и понес вперед, да так ходко, что мужи старшей дружины только головами покачали: видать, не зря Лютобор услаждал его слух переливами гусельных струн. Дядька Нежиловец поглядел на такое умение, загадочно подмигнул Вышате Сытеничу да прилег в тени натянутого над палубой полога отдохнуть, оставив русса у кормила мало не на полдня.

Остальные парни, хотя и не могли похвастаться такой сказочной ухваткой, тянулись за товарищем и более ли менее успевали. Понятно, самым неумелым показал себя Белен. Торопу даже жалко стало его – вот ведь родители как плохо постарались, парню руки не с той стороны приделали! Путша слишком осторожничал и переживал по любому пустяку. Но только непутевый Твердята, который всю дорогу дурачился, крутил во все стороны головой на тощей шее и при этом жевал краюху хлеба, ухитрился посадить ладью на мель. К тому же он взял слишком сильно против ветра, который в этот день был как на грех силен, и в тот момент, когда ладья зарылась носом в песок, налетевший порыв едва не переломил мачту.

Дядька Нежиловец разъярился не хуже Черного Вдовца. Сели на мель, слыханное ли дело! Никогда еще за всю долгую жизнь славного боевого корабля его корма и штевень не видали подобного позора!

– Тупица, дубина, осел, бездельник, дармоед! – в сердцах поносил старый кормщик стоящего с повинной головой гридня. – Да от любой сопливой девчонки толку было бы больше! Тебя не то что к кормилу, к сохе приспособлять страшно!

Он замолчал, переводя дух и придумывая, что бы еще такое сказать, но, в конце концов, только пригрозил:

– В следующий раз, коли такое увижу, поставлю вместо мачты тебя самого!

Хотя ватажники глядели хмуро, немало раздосадованные тем, что по Твердятиной милости им ближайшие полдня придется надсаживать пупы, стоя по грудь в студеной воде и увязая по колено в иле, последнее замечание было встречено взрывом хохота. В самом деле, мачта из Твердяты вышла бы отменная: в тумане или сумерках его частенько принимали за торчащую кверху оглоблю или охлупень. Да и рубашка на нем вечно висела, точно парус в безветрие.

Быстренько уловив настроение товарищей, неунывающий молодец потупил голову еще ниже и жалобным голосом протянул:

– Да куда же меня ставить-то! Ветер дунет – точно переломит!

И для вящей убедительности он согнулся крючком, показывая, как это произойдет.

Пошутили, посмеялись и принялись за работу. Попотеть пришлось. Ладья основательно села на брюхо. К тому же прав и ло зацепилось за какое-то перекореженное бревно, из тех, что в светлый день Коляды бросают в костер, как олицетворение извечного человеческого врага – Крылатого Змея.

– Давай дружно! Давай сильно! – подбадривали друг друга, объединяя усилие, ватажники.

Пар шел от взмыленных спин, вздувались от напряжения на лбу жилы, и опять от Лютобора было больше толку, чем от иных троих, а повеселевший Твердята в перерывах между толчками не в лад голосил:

– Чтобы шла ладья ходче, надо кормщика по шее! – сторицей воздавая дядьке Нежиловцу за всех тупиц, ослов и дармоедов.

В это время из-за поворота выкатилась непомерно пузатая, поперек себя шире, нагруженная по самую мачту ладья, оказавшаяся ничем иным, как Маловым насадом.

– Гляньте-ка! – закричал один из Маловых людей, парень с красивым именем Милонег, которого из-за чрезмерно длинных резцов и немного косящих глаз чаще называли Зайцем. – Велес-Ящер ромейских выкормышей в полон забрал!

– Поделом им! – намеренно обдавая и без того мокрых насквозь работников брызгами от весла, отозвался другой муж, прозывавшийся Третьяком. – Небось, жадобы, не подумали реку покормить, Хозяина вод задобрить – он их и не пускает! Не будет им, видать, пути!

– Да и какой им будет путь, когда они с собой ромейскую ведьму прихватили! – надменно оттопырив покрытую юношеским пухом губу и задрав кверху курносый нос, проговорил Малов Соколик. – Разве Велес ее пропустит? Вот только если захочет в женки взять!

Дружина Вышаты Сытенича оставила поношение без ответа, только Твердята погрозил удаляющейся ладье кулаком и во всю глотку проорал:

– Утонула крыса в крынке, приходил кот на поминки!

Тороп меж тем подумал, что, по крайней мере, один человек на боярской ладье позаботился о приношении Хозяину вод. И хотя его гречневая лепешка не шла ни в какое сравнение с ежегодной лептой богатых новгородских купцов – вороным конем и корчагой меда, которых обычно спускали под лед Ильменя, он полагал, что Матушке Реке было не за что особенно на боярина и его чадь гневаться. Вышата Сытенич всегда ведь по Правде поступал. А вода ох как это ценит. Ей самой, голубушке, наряду со Сварожичем Огнем сила дана великая перед богами свидетельствовать, Правду защищать. Еще посмотрим, как она Малову ладью пронесет. Горе горем, а на суде вышел Мал со всех сторон неправ.

Когда снекку сняли с мели и осмотрели дно, которое, к счастью, оказалось в порядке, солнце стояло еще высоко. Потому Вышата Сытенич решил двинуться дальше, чтобы попусту не терять дня.

Ладья снова как по вышитой скатерти заскользила по водной глади. Парус надул попутный ветер – неугомонный бродяга, которому прискучило качать в гнездах несмышленых птенцов и захотелось погулять на степном просторе. Летел он с заката, с родной, покинутой, казалось, так давно новгородской земли. В его благоухающем травами ласковом дыхании чудилось прикосновение знакомых рук и губ, и, верно, потому усталые ватажники, прикорнувшие под пологом, блаженно улыбались и шептали кому-то в полудреме заветное: «Лада». И даже пардус щурился на солнце с таким видом, словно в золотистых лучах ему являлась какая-нибудь пятнистая красавица с мягкой шерсткой и гибкой спиной.

Торопу не спалось. Все, что не дает сердцу заледенеть, было давно потеряно. И причина этого несчастья скрывалась там, за несколько десятков дневных переходов в далекой, выжженной солнцем хазарской земле. Потому он сухими недреманными глазами вглядывался в речной простор. Потому первым услышал вдалеке треск ломающейся древесины, крики и лязг – звуки, которые ни с чем не спутаешь. Потому первым увидел на горизонте маленькие, как игрушечные челночки из чурочек, сцепленные насмерть два корабля: беспомощную, как курица в когтях коршуна, знакомую торговую ладью и пестрый урманский драккар.

Драккар в переводе означает дракон. Это грозное имя боевой урманский корабль получил благодаря страшной морде, украшающей штевень. Кто лучше распугает косматую нечисть и наведет ужас на всех возможных врагов, как не свирепый родич славянского Змея Горыныча. Да и сам драккар, длинный, многовесельный, с поджарым брюхом и острым килем, чем-то напоминает морского дракона. Немало времени Тороп провел в его чреве, пока пробирался с Фрилейфом в Новгород.

Сейчас такой дракон заполз своим обитым железом, покрытым тиной и водорослями брюхом на корму торговца, разбив руль, сокрушив в щепы скамьи, весла и часть настила. И слетевшая с его палубы отчаянная ватага, по-урмански хирд, клала свою кровавую требу Одину, Тору и Даждьбог весть еще каким богам.

– Датчане, – уверенно определил Вышата Сытенич. – Викинги. Неужели опять дозорные на Нево проморгали?