Лицо врага: Окно первое (СИ) - Ингверь Елена "Пыльц" - Страница 55

Ты не упадёшь, нет, не упадёшь никогда. Это же такая мелочь — всего лишь одна сторона из многих имеющихся на самом деле и тем более из теоретической бесконечности. Но ты ещё долго будешь туда оборачиваться, падать и хвататься за остальные. Такая пустота долго зарастает… и, наверное, немножко остаётся навсегда.

И ты вроде бы сделал всё правильно… Ты вроде бы сделал всё как надо, нашёл лучший выход из бесконечности худших — Тиоссанири ведь сам это сказал, прощаясь, и всё равно. И всё равно ушёл. Всё равно не хочет видеть, не хочет слышать, знать не хочет, каждые несколько недель неожиданно берётся за поиск соглядатаев, и даже, находя и отсылая обратно мгновенным прямым телепортом, не передаёт, не пишет, не говорит ни слова. Не хочет. Ясно даёт понять, что не собирается терпеть эфемерное присутствие брата в виде тайной охраны, саму тайную охрану и даже то, что Ассиохари вообще о нём беспокоится, как будто родной брат не имеет права вообще думать о нём. Как будто своим беспокойством, даже просто мыслями, оскверняет его, грубо нарушает его границы. Ассиохари в какой-то момент осознал, что он, казалось бы, знающий брата дольше, что он знает себя сам, этих неозвученных границ иногда не понимает. Не понимает, где они проходят, не видит, не чувствует. Как спорные территории, которые оба соседа считают своими, и при этом вроде бы не настаивают, но оба искренне удивлены тем, зачем же сопернику какое-то маленькое неказистое болотце, и совсем не думая о том, зачем оно вообще сдалось им самим.

С сестрой хоть общается. И то хорошо.

Та ушла в себя почти сразу. Это внутренне. А внешне — в лабораторию. С головой. Там, говорят, и ночевала даже. Она так и не смогла принять происходящего, постаралась отойти от него в сторону настолько далеко, насколько могла. Но оставила брату возможность потихоньку себя приближать. Но хотя бы ещё разговаривала, пусть и почти никогда не начинала разговоры первой. Позволяла к себе прикасаться, не уезжала из столицы надолго и уж тем более — навсегда, не отказывалась от денег, а позже и сама начала их просить, не смотрела холодно, отвечала всегда честно, давала свои красивые, пусть и иногда далёкие от реальности советы, если просил, потом и сама начала говорить, если какими-то его действиями недовольна, не отказывалась от помощи, не запрещала приходить.

Не стала отказываться от просьбы хоть как-то, хоть мысленно приблизить Тиоссанири обратно. Пересказывала его письма, хоть и очень аккуратно, посылала ему деньги, уговорила представлять альвов в Совете Ковена — мне, мол, сильно некогда, да и терпеть я не могу кем-то там управлять и организационные вещи вообще, Тиоссанири, милый, пожалуйста… то ли он поверил, хотя тоже прекрасно знал, что Ювенианти терпеть может, а что нет, то ли решил, что у неё могут быть и другие причины его просить, но согласился. Теперь ему приходилось иногда писать брату письма, а ещё, очень редко, присутствовать на княжеских советах. Излагать там свои мысли с бесконечно холодным, отстранённым лицом, очень строгим и официальным взглядом в никуда, вечной сосредоточенностью и пустым спокойствием. Ассиохари не решался к нему лишний раз подойти.

Тиоссанири признавал, что он прав. Но принять эту правоту не мог. Возможно, он всё ещё думал о других вариантах. Возможно, перестал и начал жить своей жизнью, стараясь об этом вообще не вспоминать. Возможно, он заглаживал свои выдуманные грехи, вмешиваясь в людские разборки на той стороне, которая казалась ему правой, а возможно, ему это просто нравилось. А может, и всё вместе.

Мама молчала. Она так ни разу и не дала понять, что на самом деле обо всём этом думал. Как истинная княгиня, как настоящая высокородная альвийка, как пожилая, мудрая и уже поэтому образцово величественная, преисполненная достоинства женщина, внешне и если того желала — идеал всех правил этикета, она идеально контролировала и взгляд, и улыбку, и голос, и поворот головы, и руки, и осанку, и что угодно, что могло бы сказать читающему её настоящие мысли, и делала это теперь и перед детьми тоже, хотя они всегда были теми, с кем она была искреннее всех.

И уже по одному только этому было понятно, что не согласна она ни с кем. Только с тем, что по-другому никак. И что ей конечно же, очень плохо.

Ты не упадёшь, не упадёшь никогда. Но ты при этом постоянно падаешь. Но ты при этом постоянно находишь вещи, связывающие тебя с тем, кого ты так странно потерял. И ты смотришь на это и понимаешь, что тебе нереально плохо, что тебе отвратительно плохо, потому что ты не можешь уже ни поговорить с ним, ни улыбнуться ему, ничего, ты не можешь даже сказать ему, что не так, или как ты хотел бы попытаться всё наладить, как ты ждёшь, как ты надеешься, как ты изо дня в день заново возвращаешься к размышлениям о том, что ты мог бы сделать лучше, что ты мог бы сделать менее «не так». Ты падаешь, ты пытаешься удержаться, ты отчаянно цепляешься за настоящее, за свои дела, за тех, кто у тебя остался, какие бы они ни были, за то, что тебе всё ещё по-настоящему надо делать всё то, что ты сделал не так, и ты не можешь никуда от этого деться, и поэтому ты, наверное, ни в чём не виноват.

Но ты падаешь. И от этого тоже не можешь никуда деться. Потому что взлететь не сумеешь, и летать надо, учиться до прыжка. И потому, что никогда не упадёшь.

Но — падаешь.

— И что здесь такого личного? — возмущённо и удивлённо.

— И правда, это слишком, — строго и осуждающе, хотя ничуть не виновато.

Вера и Юлий очень терпеливо дождались, пока я закончу читать, но высказались с поразительной точностью одновременно, даже разобрать было сложновато. Разве что Вера говорила спокойно и оттого медленно.

Я была не согласна скорее с Юлием, хотя всё же не смогла для себя определить, что на самом деле обо всём этом думаю.

— И стоило оно того?

Юлий моей отповедью ничуть смущён не был, он спокойно ответил:

— Стоило. Я решил, что нам стоит всё-таки рискнуть. Правда, я не знаю, как в имеющейся обстановке отправить ему послание…

— Вот с этого и надо было начинать! — Вера даже ногой топнула от возмущения. — Ладно, — сказала она, успокоившись. — Что мы сейчас делаем?

— Идём спать, — немедленно ответил Юлий. — Могу первым подежурить.

Несмотря на всю напряжённость ситуации, тайную службу в неимоверных количествах во всём окружающем пространстве, отсутствие нормального плана действий (разглагольствования Юлия не считаются) и все остальные неприятные вещи, которые пришли бы мне в голову, будь я чуть более в состоянии о них думать, не согласиться с Юлием я уже не могла. Хотелось, правда, скорее умереть на месте, но этот вариант был слишком уж контрпродуктивен.

— Я чур последняя. — Более бодрые Вера и Яня явно хотели не согласиться и красноречиво объяснить ему, в чём именно он не прав, но в результате просто не успели занять хорошее утреннее место.

Если, конечно, до утра мы доживём и даже сможем спокойно доспать. Но если не сможем, то мне дежурить тем более не придётся.

========== Глава девятая ==========

Я почему-то точно знала, что я сплю и мне снится сон. Так иногда бывает, и от этого, как по мне, спать становится только приятнее, так как даже если бред прекрасен, хорошо всё же знать, что он бред, а не реальность.

Я сидела в своём кабинете, пила чай и вместо работы любовалась рассветом в высокое окно, узорчатые створки которого были распахнуты настежь. Свежий ветерок, холодный, как и полагается в это время, но как раз от этого приятный и бодрящий, колыхал невесомые занавески и шелестел тетрадями, книгами и древними свитками на столе. Разве что птицы, столь привычные в рассветные часы тем, кто эти рассветные часы привык встречать неспящим, не пли и не перекликались, но оно и понятно — это место было так долго покрыто Злом и скверной, что всё живое, что живо по-настоящему, возвращалось сюда медленно и будто нехотя. Но возвращалось. Теперь здесь всё было так, как и должно было быть. Более того, этот уголок мира был так мало тронут людьми и их всё преображающими руками, что здешняя природа мне казалась красивейшей в стране. Рассвет в горах всегда был очень нежен и при этом красочен, особенно когда только начинался — помимо алых отблесков на снежных шапках, лучи также хаотично отражались от самых разных магических кристаллов, прямо-таки торчащих из тела вершин и от солнца золотисто блестевших там, где снег сходил на нет. Рассветы завораживали, были потрясающими, как по мне, одним из лучших божественных творений.