Автобиография - Дэвис Майлс - Страница 3

Я часто размышлял о том, как в 1917 году в Ист-Сент-Луисе злобные белые психи убивали чернокожих в расовых стычках. Понимаешь, в Сент-Луисе и в Ист-Сент-Луисе в то время – да и сейчас – было много всяких мясохладобоен, там забивали коров и свиней для гастрономов, супермаркетов, ресторанов и всего такого. Коров и свиней привозили из Техаса и других мест, забивали, а мясо паковали на консервных фабриках Сент-Луиса и Ист-Сент-Луиса. Поэтому и начали громить черных: они якобы занимали места белых рабочих. Белые озверели и пошли убивать черных. И заметь, в тот же год черные дрались в Первой мировой войне, помогая Соединенным Штатам спасать демократию. Белые посылали нас на войну сражаться и умирать за них, а здесь убивали как собак. Да и сейчас все по– прежнему. Самая настоящая подлость. Наверняка эти мои мысли сформировали меня как личность, с тех пор у меня такое отношение к большинству белых. Не ко всем, конечно, есть прекрасные люди и среди них. Но как они убивали тогда всех этих несчастных чернокожих —просто пристреливали их, словно свиней или бродячих собак. Прямо в домах расстреливали детишек и женщин. Потом поджигали дома вместе с людьми, а черных мужчин вешали на фонарных столбах. Выжившие не молчали об этом. Когда я стал жить в Ист-Сент-Луисе, знакомые чернокожие часто рассказывали, что эти белые психи устроили в 1917 году.

Мой брат Вернон родился в 1929 году, когда развалилась фондовая биржа и белые богачи выпрыгивали из окон на Уолл-стрит. Мы жили в Сент-Луисе уже около двух лет. Моей старшей сестре Дороти было пять. Нас было трое: Дороти, Вернон и я посерединке. Всю жизнь мы с ними в близких отношениях, даже когда в чем-то несогласны друг с другом.

Мы жили в благополучном, благоустроенном районе, дома располагались террасами, как в Филадельфии или Балтиморе. Это был маленький, хорошенький городок. Сейчас здесь все по– другому. Но я его помню именно таким. Соседи вокруг нас жили самые разные: евреи, немцы, армяне и греки. Напротив нашего дома по диагонали была еврейская бакалейная лавка «Золотое правило». На одной стороне находилась заправочная станция, к которой беспрерывно подъезжали кареты скорой помощи с воющими сиренами. Наш сосед, врач Джон Юбэнкс, был лучшим другом отца. Кожа у него была такая светлая, что он казался белым. Его жена Альма, или Жозефина, уже не помню, тоже была почти белая. И красивая – кожа с желтым отливом, как у Лены Хорн, блестящие курчавые волосы. Мать пошлет меня к ним за чем-нибудь, а она сидит нога на ногу – полный отпад! Ноги у нее были великолепные, и она не прочь была выставить их напоказ. Но если честно, у нее все части тела были хороши! А дядя Джонни – так мы звали ее мужа, доктора Юбэнкса – подарил мне мою первую трубу.

Рядом с аптекарским магазином, что был под нами, и не доходя до дома дяди Джонни была закусочная Джона Хоскинса, чернокожего, которого все звали дядя Джонни Хоскинс. Он в своей закусочной играл на саксофоне. Все «старики», жившие поблизости, приходили туда пропустить рюмку-другую, побеседовать и послушать музыку. Когда я подрос, я сыграл там раз или два. Дальше, в конце квартала, был еще один ресторан, славившийся отменной негритянской кухней, хозяином его был чернокожий Тигпен. Его дочь Летиция и моя сестра Дороти были подругами. Рядом с этим рестораном был магазин какой-то немки, торговавшей сухими продуктами. Все эти заведения находились на улице Бродвей, спускавшейся к Миссисипи. А еще там был местный кинотеатр «Делюкс» – на 15-й улице, где она соединяется с Бонд-стрит и уходит от реки. Вдоль всей 15-й улицы, которая шла параллельно реке к Бонд-стрит, было много всяких магазинчиков и забегаловок, принадлежавших неграм, евреям, немцам, грекам или армянам. У армян в основном были прачечные.

А дальше, на пересечении 16-й и Бродвея, был рыбный магазинчик одной греческой семьи, там продавались самые вкусные во всем Ист-Сент-Луисе сэндвичи с лососем. Я дружил с сыном хозяина. Звали его Лео. Всякий раз, встречаясь, мы с ним боролись – мерились силами. Нам было по шесть лет. Но он погиб во время пожара в его доме. Помню, как его выносили на носилках – с отслаивающейся кожей. Он сгорел, как пережаренный хот-дог. Господи, это было чудовищно, отвратительно. Потом кто-то расспрашивал меня, сказал ли мне Лео что-нибудь на прощание. Я, помню, ответил: «Вот чего он точно не сказал, так это:

«Привет, Майлс, как дела, давай поборемся»». Знаешь, я тогда настоящий шок испытал, ведь мы были примерно одного возраста, хотя, может, он был чуть старше. Такой хороший паренек. И так весело мы с ним время проводили.

Первой моей школой была школа Джона Робинсона на углу 15-й улицы и Бонд. Дороти год ходила в католическую школу, а потом ее тоже перевели в школу Робинсона. Там в первом классе я познакомился со своим первым лучшим другом, Миллардом Кертисом, потом мы с ним несколько лет подряд не разлучались. Он был моим ровесником. Позже, когда я увлекся музыкой, у меня в Ист-Сент-Луисе появились и другие хорошие друзья – музыканты, Миллард ведь ни на чем не играл. Но он мой старый друг, и мы всегда были вместе, как братья.

По-моему, Миллард был у меня на дне рождения, когда мне исполнилось шесть лет. Этот день мне хорошо запомнился, потому что ребята, с которыми я тогда водился, сказали мне: пошли взберемся на лестницу – ну, на деревянную лестницу, такие на рекламных щитах бывают, на больших досках для объявлений, куда рекламы присобачивают. Мы обычно забирались на нее, сидели, болтали ногами и уплетали крекеры с баночной ветчиной. Так вот, эти ребята мне сказали, что на лестницу лучше идти прямо сейчас, а то потом ко мне придут гости, никто даже в школу в тот день не ходил. Понимаешь, этот день рождения должен был быть для меня сюрпризом, но они об этом знали и все мне рассказали. Кажется, мне тогда исполнялось шесть, а может, и семь. Помню, пришла одна симпатичная девочка, Велма Брукс. Она и еще много хорошеньких девочек в коротких платьицах, как в мини-юбочках. Белых мальчиков или девочек я там что-то не помню. Может, кто-то и был – может, Лео, до своей смерти, и его сестра, не знаю – но белых детей я на своем дне рождения не припоминаю.

Вообще-то я потому так хорошо запомнил тот день рождения, что я тогда впервые в жизни поцеловался с девочкой. Я всех девчонок перецеловал, но Велме Брукс больше всех досталось. Какая же она была миленькая! Но Дороти все испортила – побежала и донесла матери, что я целуюсь в Велмой Брукс. Сестра всю жизнь так со мной поступала, она постоянно ябедничала на нас с братом. Но когда мать пристала к отцу, чтобы тот увел меня от Велмы, он сказал: «Вот если бы он целовался с парнем, например с Куинноммладшим, стоило бы вмешаться.

А с Велмой Брукс пусть целуется, мальчики должны целоваться с девочками. Если не с Куинном– младшим, то все нормально». Оскорбленная в лучших чувствах сестра убежала, только на ходу, скривив рот, буркнула через плечо: «Да, он будет целоваться, а кто его остановит, когда он ей ребеночка начнет делать». Позже мать сказала, что я плохо поступил, целуясь с Велмой, что я не должен так делать и что, если бы ей пришлось начать жизнь сначала, она ни за что бы не родила такого ужасного сына. А потом она меня сильно побила.

Я навсегда это запомнил. В том возрасте мне казалось, что никто меня не любит, – меня постоянно за что-то наказывали, а вот Вернону никогда не попадало. Он никогда и по полу-то по– настоящему не ходил. Был вроде черной куклы для сестры и матери, да и для остальных тоже.

Сделали из него сущего слизняка. Каждый раз, когда подруги приходили к сестре, они начинали его купать, расчесывать, наряжать – точь-в-точь как черного пупса.

До своего увлечения музыкой я много занимался спортом – бейсболом, футболом, баскетболом, плаванием и боксом. Я рос маленьким и тощим, ноги у меня были худющие – ни у кого таких не видел, они у меня и сейчас страшно худые. Но спорт я очень любил и ребят покрупнее совсем не боялся. Я вообще не из пугливых, никогда таким не был. И если кто-то мне нравился, то по– настоящему, несмотря ни на что. А не нравился, то навсегда. Не знаю почему, но так я устроен. И всегда таким был. Для меня это вопрос интуиции, какой-то «химии». Говорят, я высокомерный, но я всегда был таким и не сильно изменился.