Обещания богов - Гранже Жан-Кристоф - Страница 18

– С Польшей, – заговорил он (история Поль его явно не заинтересовала), – скоро будет покончено.

– Все знают, что «скоро».

Блох наклонился над своей тарелкой.

– Нет, я хочу сказать, прямо на днях.

– И что?

Симон нажал не на ту кнопку. Мориц тут же пустился в нескончаемые объяснения, касающиеся подноготной, целей, задач и интересов предстоящего вторжения. Полное впечатление, что он расположился за столом переговоров.

Симон не слушал. В большом зале стоял шум, и голос Блоха терялся в общем гуле. Не прерывая лекции, тот чередовал сосиски и «Лёвенброй», едва переводя дух между словами и глотками.

Чистая потеря времени.

И все же этот разговор кое-что принес: если уж Блоху ничего не известно, значит никто не в курсе. Или преступление только-только произошло, или, как он сам полагал, гестапо замяло дело.

Симон отодвинул тарелку. Он проспал всего три часа, есть совсем не хотелось. И уже спрашивал себя, как бы подсократить эту бесполезную встречу, когда сотрапезник резко окликнул его:

– Эй, кончай пялиться!

Окрик заставил Симона вздрогнуть. Пусть бессознательно, его взгляд наверняка был по-прежнему устремлен под юбки.

– В них наше единственное утешение.

– Сразу видно, что ты не женат.

Симон не ответил. Мориц, словно догадавшись о его разочаровании, достал блокнот:

– Хорошо. Как, говоришь, зовут ту тетку? Можешь продиктовать по буквам?

Краус послушно продиктовал.

– А ее мужа?

– Герман Поль, группенфюрер СС.

Блох присвистнул.

– Точняк политика.

– Ты выяснишь?

– Я же обещал, – заверил тот, пряча блокнот.

Симон опасался, что журналист закажет десерт, но тот посмотрел на часы: у него была назначена следующая встреча.

– Ладно, я угощаю, – подвел итог Блох, доставая из кармана розовую карточку, испещренную цифрами и пунктирными линиями.

– Это что?

Искренне удивленный, журналист поднял глаза:

– Ты бы вылезал почаще из своего кабинета, старина. С двадцать седьмого августа всем выдают талоны на питание. Можешь получить свои семьсот граммов мяса и двести восемьдесят граммов сахара!

Не отвечая, Симон смотрел на розовый листок с заранее перфорированными купонами. Похоже на лотерейный билет или на медицинскую анкету.

– А я тебе что говорил? – выпятил грудь Мориц, помахивая талонами. – Война уже на пороге!

19

От Александерплац до отеля «Адлон» на Унтер-ден-Линден около трех километров. Несмотря на жару, Симон решил пройтись пешком. Он будет там около трех – лучшее время для охоты на дамочек.

Недосып вогнал его в пасмурное настроение, и бесполезный обед дела не улучшил. Он зря отменил сегодняшние сеансы. Scheiße![55] Берлин сегодня казался ему тяжелым, чопорным, некрасивым. Вильгельм II взялся за строительство, не жалея сил, и, похоже, с прицелом на «нео». А потому к концу XIX века Берлин заполонили здания в неороманском, неоготическом и необарокко стилях… Даже самые обычные дома кичливо украшались чем только в голову взбредет, демонстрируя смесь эпох и стилей.

Противная сторона, то есть беднота, тоже ответила на зов трубы. Промышленная революция вызвала такой приток народа в столицу, что пришлось чуть ли не повсюду строить отдельные кварталы, способные вместить деревенский люд, явившийся попытать счастья в столице.

А теперь нацисты разыгрывали третий тур. Никто не знал в точности, каковы планы Гитлера в отношении Берлина, но без них точно не обошлось. Весь город был в строительных лесах. Для начала сносилось все, что можно; вскоре будет видно, каков результат.

Симон в жизни не признался бы в этом публично, но ему нравилась нацистская архитектура. Было в ней ощущение чего-то колоссального, гигантского, а еще некая брутальная чистота, и это его очаровывало. Чтобы так строить, надо быть на «ты» с богами…

И как раз сейчас он спускался по Унтер-ден-Линден. Когда-то вся улица купалась в тени сотен величественных лип, вздымавших асфальт и вызывавших трепет в сердце. Гитлер все смел. Вместо пышных крон он насадил белые колонны, увенчанные золочеными орлами и свастиками в обрамлении лавровых ветвей. Теперь перспектива была словно прорублена в леднике, чьи прямоугольные тени готовы были разрезать вас пополам. Неплохо.

Симон снова вспомнил язвительные разглагольствования Блоха по поводу Польши и путей развития Третьего рейха. Уже давно он перестал интересоваться политикой. Не то чтобы он решил спрятать голову в песок, просто происходящее вызывало в нем глубокое отвращение, и он был сыт по горло всем, что касалось НСДАП.

Он родился в 1903 году в Швабахе, в Баварии, недалеко от Нюрнберга, и можно сказать, что нацизм был его колыбелью. Для начала этими пакостными идеями его с самого рождения пичкали дома. Патриот, антисемит, опьяненный утраченным германским величием, его отец представлял собой сгусток злобы. Вспыльчивый алкоголик, снедаемый желчью и жестокостью… от него лучше было держаться подальше.

Симон вырос в постоянном страхе перед его приступами. В то время он еще ничего не понимал в том бреде, который нес отец, – он запомнил только горловые звуки, скрежет зубов, нервную дрожь и, конечно же, удары кулака в лицо матери. Вот каким предстал перед ним великий германский дух.

Когда отец вознамерился прикончить мать совком для угля, одиннадцатилетний Симон вмешался и получил удар в лоб. Надбровная дуга была рассечена. Сквозь алую пелену он видел, как сыпались удары на валявшуюся на полу мать, пока она не превратилась в истерзанное тело, в груду развороченной плоти. В конце концов отец убежал – и никогда больше не вернулся. На самом деле, хотя ни Симон, ни мать об этом не знали, у мерзавца в кармане уже лежал приказ о мобилизации. Добро пожаловать в окопы… И чтоб ты сдох с раззявленным ртом от газа и снарядов.

Молитвы юного Симона были услышаны. Петер Краус погиб, живьем засыпанный в траншее. Ребенок и мать благословляли Большую войну, избавившую их от монстра.

Они перебрались в Нюрнберг и благодаря маленькой пенсии, к которой прибавлялись доходы матери, подрабатывавшей шитьем, выжили. Очень рано Симон тоже начал работать, в основном в пивных.

Вот там он и наблюдал зарождение нацизма, самого настоящего.

На сегодняшний день официально считалось, что причиной рождения Коричневого дома стала немецкая капитуляция, гнусный Версальский договор, унижение германского народа. Возможно. Но нацизм родился в основном из пива. В затхлых испарениях хмеля и алкогольных парах, пропитывающих мозги. В прокуренных пивных, воняющих отрыжкой и мочой, которые по вечерам в свете колеблющихся свечей походили на огромные кровоточащие человеческие органы, где прорастают эти чертовы антисемитские идеи, это желание всех поставить на колени и раздавить народы Европы…

Работая сверхурочно в Мюнхене, Симон даже видел собственными глазами Гитлера, который тогда только начинал. В то время он выглядел скорее бродягой, которому бросали монетку, чтобы тот показал свой коронный номер. Люди смеялись, некоторым нравилось, но Симон уже тогда понял: этот человек был раковой опухолью, и она начнет распространяться чудовищными метастазами…

Дома он не был счастлив. Мать обращалась с ним так, словно он чудом уцелел на Большой войне. Он был выжившим. Он был принцем. Но Симон не желал ни такой любви, ни привилегированного положения. Принц – да, тут он был согласен. Но только для матери. Симон Краус еще покажет миру, на что он способен. Вот только придется поторапливаться, потому что нацизм собирается заняться тем же самым.

В его маленькой, на редкость красивой голове дальнейший путь всегда представал бегом наперегонки с национал-социализмом. Двадцать лет спустя можно было сказать, что он эту гонку выиграл, – во всяком случае, он заполучил свое место под солнцем раньше, чем фюрер все разрушил.

Благодаря блестящей учебе, продуманному выбору, с кем спать, и весьма сомнительным махинациям ему удалось пробраться на самую вершину. Из-за войны все пойдет прахом? Не стоит беспокоиться, он сумеет выйти сухим из воды. Сбежит в Америку или женится на богатой вдове. А может, и то и другое.