Сэр Невпопад из Ниоткуда - Дэвид Питер - Страница 16

– Глупости! – горячо возразила моя мать. – Никакой это не дурной знак! Наоборот, очень даже хороший.

– Спятила ты, что ли? Дитя насильника всюду станет сеять насилие, это всякий знает! Он всё порушит, к чему прикоснётся!

– К моему ребёнку это не относится! – упорствовала Маделайн. – Мне был ниспослан знак, что родившееся от меня дитя ждёт великая, счастливая судьба! – И тут она впервые заговорила с посторонним о встрече с фениксом на лесной поляне.

Строкер выслушал её со скептической ухмылкой и, когда она закончила, пожал плечами.

– Ну и что такого? Даже будь всё это правдой, какая может быть связь между фениксом и твоим брюхом?

– Это было знамение, – терпеливо пояснила она. – Символ возрождения, торжества жизни над смертью. Это указывало на великие события, которые со мной произойдут в результате рождения моего дитя. Так мне предсказатель растолковал. – Насчёт последнего она попросту соврала, чтобы придать своим словам больше убедительности.

– Предсказатель! – фыркнул Строкер. – Нашла на кого ссылаться! Да он тебе чего хочешь набрешет за твои денежки. А ты и уши развесила, дурёха!

Но развивать эту тему дальше он не стал. Повернулся и вышел из комнаты, напоследок бросив на Маделайн испепеляющий взгляд и изо всех сил хлопнув дверью.

Этим он, видимо, рассчитывал самым исчерпывающим образом выразить своё мнение о проблеме в целом.

Слова моей матери, хотя она и соврала Строкеру насчёт прорицателя, в целом были совершенно правдивы. Она на самом деле была убеждена, что её беременность является частью какого-то грандиозного плана высших сил, о чём последние дали ей знать, когда привели её на поляну, где сгорал и возрождался феникс. Верила она и тому, что я стану главным орудием исполнения этого плана. Как бы смешно для вас (а в первую очередь – для меня самого, учитывая всё дальнейшее) это ни звучало.

Вскоре после этой стычки со Строкером матери пришлось прекратить занятия своим ремеслом. Я был ужас каким активным и всё настойчивей стремился оповестить мир о своём присутствии в материнском животе посредством толчков, пинков, а возможно, даже и кувырканий. Само собой разумеется, проделывал я это неизменно в самые неподходящие минуты. Вдобавок к остальному всего через пару недель у Маделайн так вырос живот, что только слепой не заметил бы истинного положения вещей. Так что ей поневоле пришлось ограничить свою трудовую деятельность подачей клиентам кружек с выпивкой и тарелок со снедью. И ждать моего появления на свет.

Как раз в эту пору у неё появилось что-то вроде привязанности, почти родственной. В трактире тогда служила одна девица по имени Астел, добродушная, приветливая и на редкость сообразительная. Для служанки, пожалуй, даже чересчур. Она была моложе Маделайн и всё же над той верховодила. Голову миловидной Астел увенчивала копна светлых вьющихся волос, а ещё она обладала на редкость мелодичным голоском, звуками которого мне впоследствии не раз доводилось наслаждаться. Несмотря на полноту своих бёдер и объёмистость груди, двигалась она удивительно легко и споро, и, глядя на её перемещения по трактирному залу и кухне, я часто ловил себя на мысли: уж не из тумана ли состоит её развитое тело? Рассказ матери о встрече с фениксом произвёл на Астел глубокое впечатление. Она себя считала чуть ли не ясновидящей и со знанием дела заявила Маделайн, что та, дескать, совершенно верно истолковала значение того памятного события. И прибавила, что никогда ещё ей не случалось находиться под одной крышей с избранницей судьбы, разумея под этим Маделайн, и что она очень счастлива помочь ей чем только может.

Вот эта-то Астел и стала повитухой при Маделайн в ту ночь, когда я появился на свет.

Едва только у Маделайн начались схватки, окружающие позабыли о тишине и покое. О, сама-то она меня потом уверяла, что держалась молодцом и не издала ни одного стона, но Астел говорила иное. А уж ей-то незачем было врать. Короче, мать ревела как торнадо. Её пронзительные вопли не на шутку обеспокоили постояльцев. Так что Строкер вытолкал её в конюшню, щадя нежные чувства своих гостей – пьянчужек, мелких торговцев, бродячих ремесленников и воришек.

Но Маделайн, которую природа наградила на редкость развитыми лёгкими, так громко орала, что они и оттуда услыхали бы все её вопли, если б не ураган, который разразился той ночью. Астел мне не раз говорила, что более свирепого шторма она за всю свою жизнь не припомнит. Эта ночь, мол, была одним из самых жутких испытаний, какие ей выпали. И у меня нет оснований ей не верить.

Лошади постояльцев храпели и ржали от страха в своих стойлах, а Маделайн, лёжа на соломе, безостановочно выла и орала.

Спокойствие, с каким она меня вынашивала, непоколебимая её убеждённость в том, что она выполняет некую высокую миссию, – всё это испарилось невесть куда, стоило ей только испытать первые приступы родовых болей. Она выкрикивала грязные ругательства, она на чём свет стоит кляла рыцарей, которые сотворили с ней такое, она и меня проклинала, хотя и имени-то моего тогда ещё не ведала, да и не знала, каков я из себя. Проклинала заочно.

И всё это время добрая Астел не отходила от неё ни на шаг. Маделайн во время очередной мучительной схватки так вцепилась ей в ладонь, что чуть пальцы не сломала, но Астел и к этому отнеслась с пониманием и руки не отняла. Она отирала пот со лба роженицы, осторожно поила её водой и старалась утешить её ласковыми словами, хотя и предполагала, что Маделайн её вряд ли слышала.

Время шло. Маделайн продолжала стонать и метаться на ложе из соломы, а в стойлах ржали и вздыбливались перепуганные лошади. На моё счастье, они все были крепко привязаны, иначе существование вашего покорного слуги оборвалось бы в самом начале – он оказался бы раздавлен и размят в кисель лошадиными копытами. А в небе оглушительно гремел гром – Господь не иначе как решил таким способом особо отметить знаменательное рождение, свершавшееся в трактирной конюшне. Вроде как художник, чья кисть и без того легко узнаваема, тем не менее ставит свою подпись на отталкивающем, уродливом шедевре.

И наконец с последним, самым отчаянным и протяжным воплем из всех, что она до этого издала, воплем, который, казалось, исторгся из глоток нераскаявшихся грешников, что проводят вечность в нижних пределах ада, Маделайн, натужась, опорожнила чрево – вытолкнула меня из него наружу, и я угодил на руки терпеливой Астел.

Дебют мой, что греха таить, был не слишком удачным.

Дело в том, что Строкеру, вероятно, показалось мало того, что он выгнал роженицу в конюшню, где стоял удушающий смрад, состоящий частично из запаха конского пота, а в основном же из аромата навоза. Трактирщик почувствовал потребность – в первые же минуты после того, как я родился, – разобраться, почему это столь примитивное устройство, как женщина, пытаясь вытолкнуть из себя нечто размером с грейпфрут сквозь отверстие размером с виноградину, устраивает по этому поводу такой отвратительный кошачий концерт. Дверь конюшни со скрипом отворилась, и удар грома, не иначе как для придания должной торжественности этой драме, возвестил о прибытии Строкера.

Мать моя ещё не вполне пришла в себя. Вся в поту, она хватала ртом воздух и была не в силах вымолвить ни слова. Астел баюкала меня, что-то ласково приговаривая. Она подняла глаза на Строкера и в полной уверенности, что он пришёл поздравить мою мать с благополучным разрешением, гордо сообщила:

– Мальчик!

– Ладно. Подрастёт, станет помогать по хозяйству. Как-нибудь... – Но тут взгляд его упал на меня, и он всплеснул толстыми руками. – Да оно ж хромоногое!

– Не оно, а он, – строго поправила его Астел, не оспаривая, однако, само определение, которое дал мне Строкер.

– Да вы только на него поглядите! – кипятился Строкер, тыча в меня пальцем. – Нога-то, правая нога у него сухая и вывихнутая! Он калека, и не то что работать, ходить никогда не научится! Да вдобавок ещё и недомерок! Карлик, как есть карлик, чёрт его раздери! И мяса на нём нет вовсе, одни кости да кожа! Да его убьёт первый же сквозняк!