Долгая ночь - Абашидзе Григол Григорьевич - Страница 88

Видимо, монгола искренне, как ребенка, заинтересовала непонятная игрушка. С помощью воинов Павлиа пересел на стул. Один из них покатил стул от стены к стене кельи. Ноион глядел и смеялся.

– А ну-ка, быстрее. Быстрее его катите, – приказал он своим воинам. Раскатите, а потом отпустите.

Воины толкнули стул что было силы. Он раскатился и сильно ударился о стену. Павлиа грузно шлепнулся на пол.

Вдоволь натешившись над калекой, монгольский ноион стал злым…

– Последний раз спрашиваю: кто убил нашего воина?

– Я его убил, – спокойно ответил калека, вытирая кровь с рассеченного лба.

– Ты, безногий калека, его убил?

– Да, я его убил. За насилье, за жестокость, за невежество.

– Не рассказывай сказки! Как ты мог его убить! Ты, видно, хочешь спасти убийцу, надеясь, что тебя, как настоятеля, мы не тронем. Но в «Яссе» Чингисхана ничего не сказано о настоятелях монастырей. Мы наказываем всех. Перед нами все равны – цари и рабы, настоятели и простые монахи.

– Вашего монгола убил я, – спокойно, но упрямо повторил Павлиа.

Ноион вдруг каким-то чутьем понял, что монах, может быть, и не врет.

– Хорошо. Сейчас мы тебя накажем. А чтобы не было ошибки и чтобы настоящий убийца не остался без наказания, мы так же, как тебя, накажем и всех остальных монахов.

– Виноват один только я, за что же наказывать остальных?

– Они виноваты уж тем, что служили и подчинялись такому настоятелю, как ты, настоятелю-убийце. Огня! – крикнул ноион, и нукеры, подстегнутые приказом, бросились вон из кельи.

Через некоторое время в окне показался огонь. Настоятель повернулся окровавленным лицом к распятью и начал молиться. Все вокруг него перестало существовать.

Монгол некоторое время с удивлением глядел на молящегося калеку, какая-то коварная мысль промелькнула у него в голове, и он сказал:

– Эй, вы, посадите его на то высокое кресло, на трон настоятеля монастыря.

Павлиа посадили.

– Выкатите кресло на середину. Так. Хорошо. Привяжите его покрепче. Нукеры выполняли каждое приказание своего начальника. – Обложите его со всех сторон драгоценными книгами. Сейчас он ими подавится.

Нукеры засуетились. Они срывали с полок и вытряхивали из сундуков тяжелые книги в дорогих и красивых переплетах. Для них это были просто непонятные предметы, которые могут гореть. А это были сочинения Аристотеля, Платона, Прокла Диадоха, блаженного Августина, Петрэ Ивери, Иоанэ Петрици… Некоторые книги раздирали на листы, некоторые клали целиком, стопками, обкладывая ими со всех сторон связанного монаха. Получилась пирамида из книг, поверх которой виднелась только голова настоятеля.

– А теперь зажигайте!

Трое воинов поднесли свои факелы к подножию чудовищной пирамиды, и тотчас взметнулся огонь. Пламя скользило поверху, к лицу Павлиа оно подобралось быстрее, чем к ногам. Старик закусил губу от боли, но тут же взял себя в руки и, обратив лицо к распятью, начал молиться:

– Благодарю тебя, господи, что удостоил меня мученической смерти. Прости их, господи, ибо не ведают, что творят.

Огонь постепенно разгорался. Пергаментные листы сильно дымили, по келье хлопьями носилась черная сажа. В завихреньях черных хлопьев и красных отблесков скакали и бесновались вокруг огня, гримасничали похожие на чертей казнители. Не скакал только ноион. Он не спускал глаз с лица монаха. Неужели не застонет, неужели не выдаст боли?

Павлиа скосил глаза на книги. Вот он увидел, как загораются переписанные красными чернилами листы «Одиссеи», вот начала коробиться на огне книга великого Руставели.

"Еще ни один мученик не удостаивался гореть на столь священном огне", – мелькнуло в сознании Павлиа.

Летопись Грузии, на которую он потратил всю свою жизнь, горела тоже.

"Пусть погибает и эта книга. Пусть. В ней свидетельство нашего падения и позора. Пусть она не дойдет до потомков. Пусть они ничего не будут знать о падении великого Грузинского царства. Буду терпеть, пока не догорит эта книга", – загадывал Павлиа и терпел. Потом он переводил взгляд на другую книгу. Сгорая, книга сохраняла свою первоначальную форму, хотя она была уже не книга, а только пепел.

Павлиа, со всех сторон охваченный огнем, вдруг привстал. Конечно, привстать, безногий и к тому же привязанный к стулу, он не мог, но он рванулся вверх, и в это время ему показалось, что он поднялся на ноги. Из дыма и пламени вдруг загремела песня: "Достоин воистину, коль славим его".

Монголы, потрясенные мужеством калеки, остолбенели, прекратили свои пляски, они смотрели затаив дыхание. Павлиа пел всей душой, всем сердцем. Он чувствовал свою близость ко всем тем, кто до него уже пожертвовал собой и принял мученическую смерть во имя бога или родины. Боль была где-то там, внизу, в руках, в ногах, вовне. В сознании же Павлиа не было никакой боли. В его сознании осталась только одна вера. Тело его было еще живо и болело, но душа была уже выше своего неуклюжего вместилища, выше огня, выше тлена. Она была около бога.

Подожженный со всех сторон, монастырь пылал, как свеча.

Монгольские отряды не осмеливались переходить по другую сторону Лихского хребта, или, может быть, им пока это было не нужно. В Восточной же Грузии они утвердились прочно. Ввели свои порядки, ввели десятки никому не ведомых до сих пор налогов. Чиновники по сбору налогов рыскали по деревням, отбирая у крестьян коней, быков, последний кусок хлеба. Грузия обнищала. Исчезли богатства и достаток. Зато расплодилось много бродяг и нищих. То и дело попадались на дороге люди, протягивающие руку за милостыней.

И все же тяжелее всего другого была воинская повинность. Насильно забирали молодых и сильных мужчин, отрывая их от семей, от родины и угоняя за тридевять земель завоевывать чужедальние страны. Повинность эта была бессрочной, она кончалась только смертью угнанных.

Под тяжким ярмом монгольского ига народ глухо бродил и волновался. Тетива терпения была натянута сверх всяких пределов. Мужчины, чтобы избежать воинской повинности, уходили в леса. Гнев назревал, но его нужно было направить.

Сначала царский двор, укрывшийся за Лихскими горами, искал поддержки в других странах. Была еще раз предпринята попытка собрать войско из народов, живущих по другую сторону Кавказского хребта, но из этого ничего не вышло. И за Кавказом хозяйничали монголы.

Тогда грузинская царица обратилась за помощью к султану Египта и к папе римскому. Она слала в Египет и Рим послание за посланием.

Монголы со своей стороны пытались склонить царицу к покорности. Через Авага Мхаргрдзели они передавали великие клятвы в том, что не тронут царицу и что она по-прежнему останется царицей, но будет царствовать в Грузии открыто и свободно, сидя в Тбилиси, а не за какими-то Лихскими горами. Но слухи о монголах пугали царицу. Она была уверена, что если попадет в руки к монголам, то они зажарят ее на огне и съедят.

Между тем царский двор из Кутаиси по мере сил пытался направить действия многочисленных отрядов повстанцев. Не привыкшие к рабству грузины восставали то в одном, то в другом месте. Правда, эти мятежи тотчас карались и затухали. Но и с юга, из Ирана, доходили слухи о восстаниях против монголов. Так, в Иране и Адарбадагане главари восстаний часто присваивали себе имя Джелал-эд-Дина, для того чтобы авторитетом этого имени привлечь к себе больше народу.

Единого плана действий не было. Мятежи вспыхивали и гасли, а мрак ночи после этого становился еще черней.

Монголы обосновались прочно. Политика кнута и пряника им была не чужда. Наиболее покорных и смирившихся князей и султанов они стали приглашать в свою столицу – в Каракорум.

В каракорумском дворце всякий прибывший на поклон властитель страны или княжества утверждался в своих владениях и в своей власти. С почестями его отпускали обратно. С почестями его встречали ноионы, когда он возвращался к себе домой. По приказу верховного хана его личность и его имущество становились неприкосновенными.