Долгая ночь - Абашидзе Григол Григорьевич - Страница 29

Но удара сабли все не было. И вестник осторожно начал поднимать голову с ковра. Он увидел, что атабек сидит в прежней позе, но очень бледный, рука совсем не держит пиалу, вино плещется и льется через края.

– По своей воле… пожелала царица или султан употребил насилие и власть?

– По доброй воле, по своему желанию, по законам магометанской веры соединились царица и султан.

Вестник снова опустил голову, потому что теперь-то уж было бы совсем чудно, если бы атабек не схватился за саблю.

Но перед ним происходило нечто непонятное. Крупная дрожь, похожая на судороги, пробежала вдруг по всему телу Узбега. Атабек преклонил голову на подушку, поглядел вокруг взглядом, в котором не было ни смысла, ни жизни, еще один раз дернулся и затих навсегда.

Наведя порядок в Адарбадагане, Джелал-эд-Дин снова обратился к Грузии. Приехав в ставку, он первым делом расспросил о пленных, взятых в бою под Гарниси. Визирь только ждал этой минуты. Огромностью выкупа он надеялся снискать великую милость Джелал-эд-Дина. Но султан неожиданно разгневался. Что обиднее всего, он накричал на визиря в присутствии грузинских послов.

– Как ты смел вести переговоры с неверными, да еще без моего ведома! Я пришел в Грузию не для того, чтобы торговать врагами, но жестоко наказать врагов ислама и по возможности уничтожить их всех до одного. Сейчас же отошли обратно этих послов, и чтобы я больше не слышал ни о самих пленных, ни о выкупе за их собачьи шкуры!

Грузинские послы молча покинули шатер. Джелал-эд-Дин отдышался, успокоился и начал расспрашивать о размерах выкупа. Было видно, что цифра удивила его самого, и он задумался.

– Не уехали еще послы?

– Они здесь, властитель. Но кажется, выводят коней.

– Задержи их до вечера. – По губам султана пробежала улыбка, та самая улыбка, которая никогда еще не предвещала ничего хорошего его врагам.

Павлиа писал. Большая восковая свеча оплыла почти до конца, и стены тесной монастырской кельи сливались с мраком. Желтело только круглое пятно, в котором находились лицо Павлиа, его руки и лист пергамента. Пергаментный лист гремел и шуршал, перо скрипело, и все это было похоже на то, как скребутся и шуршат мыши в углу за дубовым сундуком, набитым рукописями, исписанными прилежной рукой мудреца Павлиа.

Павлиа сидел в белой длинной рубахе. За всю ночь он не сомкнул глаз. Он писал быстро, мелким почерком и часто останавливался только затем, чтобы размять затекшую руку. Не то что раньше, когда он мог писать без передышки целую ночь.

Горела и оплывала свеча, ложились на пергамент слова и строки, запечатлевалась летопись Грузии тех времен.

Странно, что строки одного цвета. Иные должны бы писаться горячей праведной кровью. Павлиа оторвался от работы и прислушался. Какое-то беспокойство почудилось в устоявшейся монастырской тишине. У ворот перекликалась стража, звякнуло стремя, захрапел конь, послышались торопливые шаги.

Монастырские ворота последнее время держались на запоре. Если кого-то пустили ночью, значит, это кто-нибудь свой и что-нибудь очень важное. Павлиа начал одеваться.

Не успел он застегнуть все пуговицы, как в келью осторожно постучали. Монахи ввели человека. На его одежде, лице, руках кровь перемешалась с дорожной грязью.

– Кто ты, откуда и зачем приехал в наш монастырь?

– Я грузинский посол, бежал из лагеря Джелал-эд-Дина.

– Бог мой, а что ты делал в лагере этого антихриста? – удивился Павлиа.

Посол опустился на каменный пол и продолжал:

– Мы везли выкупное золото султанскому визирю.

– Ну и что? Там ведь была частица и моих денег.

– Все было решено. Визирь должен был получить золото, а мы – пленных. Но откуда ни возьмись налетел султан. Он сильно разгневался на визиря и велел нас выгнать из шатра, а потом и из стана.

– Не отдал, значит, пленных султан?

– Какие пленные! Сами рады были унести ноги. И даже золота нашего не захотел, а ведь его было немало.

Павлиа приуныл. Он представил себе несчастную Цаго, которая все надежды свои возлагала на золото. Значит, рухнули, не сбылись ее надежды. Как она ждет послов, которые должны были вернуться с освобожденными пленниками! А посол-то вот он, в монастырской келье, один, в грязи и запекшейся крови.

– Нас было трое послов, – продолжал между тем грузин. – Охранял нас отряд воинов. Собрали мы свои вещи, сели на коней и отправились в обратный путь. Дело было под вечер, а вскоре и совсем стемнело. Напали на нас грабители и отняли все золото – надежду тысяч грузинских матерей, жен и сестер. Мы обнажили сабли, но их было много, а нас мало. Кого убили, кого ранили, а я вот сумел ускакать.

– Только золото и забрали?

– На остальное и не взглянули. Да и что у нас было отнимать?

– Оружие.

– Не взяли ни одного клинка.

– Если бы разбойники, ни за что бы не оставили оружия, оно для них дороже всякого золота.

– И я так думаю. Наверное, это были хорезмийцы, подосланные вероломным султаном.

– Так оно и есть, сын мой. Тот, кто грабит среди белого для, постесняется ли грабить и ночью?

Монахи перевязали раненого посла, накормили и уложили спать. Павлиа так и не удалось уснуть. Он думал о Торсли и Цаго, о новом несчастье, свалившемся на них. Вскоре рассвело. Павлиа сел на мула и в сопровождении слуги поехал в Тбилиси.

Павлиа проехал почти весь путь до Тбилиси и не встретил ни одного путника, который направлялся бы из столицы на юг. С дороги ему было видно, как из сел, словно цыплята, вспугнутые ястребом, разбегаются женщины и дети, старики, калеки, все, кто не мог взять в руки оружие и остался дома. Люди, поддавшись панике, бросали свои дома, имущество и кто в чем был убегали в горы, в скалы, в пещеры, в леса. Время от времени Павлиа перегоняли всадники, торопившие коней. Наверное, это были разведчики, скакавшие доложить о продвижении неприятеля к столице.

Затихало цоканье копыт, растекалась и оседала пыль, поднятая ошалелым всадником, и вновь воцарялась тягостная, обреченная тишина.

Павлиа хлестал мула кнутом, понукал его. Нужно было во что бы то ни стало добраться до Тбилиси, пока не смыла с лица земли катящаяся волна неприятельских войск. Если даже враги подойдут к столице с другой стороны, как проедешь тогда в осажденный город. Тогда и птице не пролететь, а не то что пробраться калеке-книжнику.

С сумой за плечами слуга бежал вслед за мулом, иногда перегоняя его, иногда погоняя сзади длинным гибким прутом. Наконец показались крепостные стены Тбилиси.

Как Павлиа и предполагал, попасть в город было не так-то просто. Все ворота Тбилиси были крепко заперты, город, превратившийся в военный лагерь, никого не впускал внутрь городских стен, никого не выпускал оттуда. Павлиа и так и сяк крутился перед железными воротами, стучал по ним палкой с серебряным набалдашником, сердито кричал, призывая стражников открыть ворота, со слезами умолял их. Стражники, стоя на стене, только посмеивались над странным толстым монахом, над его беспомощностью и даже над его мулом. Они махали ему рукой, показывая вдаль. Это значило, чтобы он поскорее убирался отсюда.

Но Павлиа не отступал. Его упрямство надоело стражникам, и они доложили о нем начальнику крепости. Начальником Тбилисской крепости был назначен Гочи Мухасдзе. Он вышел из крепостной башни, сразу узнал, что это не кто иной, как шурин его друга Торели, и приказал открыть ворота. Мул Павлиа затрусил по притихшим перед бурей улочкам Тбилиси.

Орды Чингисхана, нахлынувшие на Хорезмийское царство, опустошили страну. Как подрубленные деревья, пали большие цветущие города. От неприступных крепостей остались одни груды камня, сотни тысяч невинных людей были умерщвлены без всякой пощады и жалости.

Все это видел своими глазами султан Джелал-эд-Дин, все это видел и его секретарь Мохаммед-эн-Несеви. Но все же самую острую боль Мохаммед испытал при разорении и уничтожении его родного города Неса.

В этом городе у Мохаммеда погибло много близких, родственников и друзей. Там он потерял свое богатство. Но не при воспоминании о богатстве или даже друзьях больнее всего сжималось сердце Мохаммеда. Просвещеннейшему человеку города и целого царства, ему больнее всего было при воспоминании о погибшей библиотеке, которую он собирал в течение десятилетий со старанием и любовью.