Камни Юсуфа - Дьякова Виктория Борисовна - Страница 45

Сев на коней, в молчании двинулись к дому. О своем разговоре с итальянцем и о кинжале, который исчез у него на глазах, Никита решил пока никому не говорить, самому надо разобраться. А княгиню хорошо бы тихомолком о золотой галере расспросить, как она к ней попала. Но ответ на главные вопросы: кто был немец, убитый Юсуфом на московском шляхе, и что за сокровища хранятся в ризнице Кириллова монастыря, Никита теперь знал. Знал он также, что задерживаться в Москве надолго ему не стоит. Отец Геласий прав — беда грядет, и немалая. Надо бы завтра поутру подать челобитную государю, чтобы отпустил на Белое Озеро.

И пока ехали до дому, все никак не шли у него из памяти темно-синие глаза Вассианы, враз изменившиеся. У обычного человека такого и вообразить нельзя, чтоб естество так переменилось. Кто она? Не от нее ли идет лихо? Возникшие сомнения боролись в нем с любовью к гречанке и бесконечным доверием к ней, которое прежде существовало, а теперь дало трещину.

Однако дома их ждало еще одно неприятное известие. Царский гонец принес весть, что государь, подумав, постановил решить дело о владении белозерскими землями на судебном поединке, выбрав для того кулачный бой.

ГЛАВА 7. Поединок

Покуда суровая блюстительница нравственности княгиня Емельяна Феодоровна занималась с ключником пересчетом добра в своих повалушах да амбарах на заднем дворе, в доме Шелешпанских, почувствовав временную свободу, развлекались как могли и молодые хозяева, и слуги.

Девушки устроили перед самым домом качание на досках: положили на бревно доску, по двое становились на нее и подпрыгивали, тем самым покачивая ее. Получалось, что то одна из них поднималась вверх, то другая.

Парни же в сторонке, выпросив хозяйский лук, соревновались в стрельбе, вместо цели водрузив на бочку войлочную шапку. Смеяться громко боялись — вдруг Емельяна Феодоровна услышит. Не миновать тогда грозы, пороть прикажет без разбора.

Сам же Афанасий Шелешпанский, вернувшись со службы, отдыхал в саду, забавляя себя пляской домашних шутов, правда, без музыкального сопровождения, так как веселую музыку Емельяна Феодоровна не поощряла. Тут же недалеко от него на скамейке, где еще недавно беседовали князь Ухтомский и княгиня Вассиана, восседала в окружении сенных девушек полнотелая, но бледная и вечно готовая заплакать Ирина Андреевна.

Князь Афанасий выпустил ее подышать свежим воздухом из покоев, ключ от которых он всегда держал при себе, пока другие мужчины, пусть даже и родственники, не имевшие права глядеть на его жену, уехали в гости. За спиной ее, покуда не село солнце, стояла холопка с раскрытым зонтиком. Затаив дыхание, слушала Ирина Андреевна сказки домашнего бахара и то охнет, то всплакнет, прикрыв глаза ширинкой из алого шелка с золотыми каймами да кисточками. А когда сказочник уставал и просил отдыха, княгиня, милостиво позволяя ему промочить горло ягодным медком, принималась за любимое свое занятие: примерять и перебирать драгоценности. То алмазные запястья примерит, то с самоцветами, то серьги-одинцы с яхонтами приложит, то двоичные с множеством искорок, то со вставленными жемчужинками, то без них, то перстенек с сердоликом, то монисто жемчужное. И все спрашивала девушек своих:

— Ну, как вам, нравится?

— Ой, нравится, матушка Ирина Андреевна, — восхищались те.

Украшать себя побрякушками Ирина Андреевна страсть как любила. Вся шея и грудь молодой княгини были увешаны множеством крестиков и образков в драгоценных оправах и с финифтью, рядами золотых цепей с искорками, да с узорчиками. Ирина Андреевна особо гордилась, что в приданое батюшка ее пожаловал семье Шелешпанских набитый доверху сундук жемчуга белого и такой же сундук жемчуга розового, цены немалой. Обмахиваясь широкими краями червчатых вошв из тонкого бархата, пристегнутых к рукавам летника из червчатой камки с серебряными и золотыми узорами и подолом из лазоревого атласа, она то и дело вздыхала и боязливо поглядывала в сторону хозяйственных построек — не появится ли оттуда грозная Емельяна Феодоровна?

Лицо княжны, набеленное пудрой и густо нарумяненное, покрылось испариной, и при каждом повороте головы пудра осыпалась на колени и широкие рукава летника. Зубы же были покрыты черным лаком по последней моде, зачернены также и белки глаз. Рядом с ней супруга князя Алексея Петровича, ожидавшая возвращения мужа в обществе двоюродной сестры, выглядела скромно и неинтересно.

Лица княгиня Вассиана не забеливала и не румянила столь ярко, белки глаз не чернила, да и зубы у нее оставались белыми, что считалось уж совсем неприличным, по понятиям московских щеголих. Одета также не по-татарски ярко: летник из материи сребротканой, а вошвы к нему черного бархата с расшитыми по нему серебряными узорами. И украшений немного.

— А, чай, побогаче нас будешь… — выговаривала сестрице Ирина Андреевна.

Сердобольная княгиня Шелешпанская попыталась было поучить свою отставшую от моды сестрицу, но византийская красавица усердия к советам ее не проявила, и княгиня оставила ее в покое. В обществе Ирины Андреевны и ее девушек Вассиана едва не умирала от скуки и даже обрадовалась, когда на дорожке, ведущей от хозяйственного двора в сад, появилась сгорбленная фигура Емельяны Феодоровны. Все развлечения тут же кончились. Девки, парни, шуты разбежались кто куда. Браниться Емельяна Феодоровна начала издалека, злобная татарская брань в ее сумбурной речи иногда перемежалась членораздельными словами:

— Ты погляди, матерь Божья, что устроили тут! Не знаете разве, что преподобный Ефрем говаривал: «Бес зовет нас гуслями, песнями, да свирелями!» В Кормчей записано митрополитом нашим Кириллом, чтоб изгонять из церкви, кто забавой время проводит да игрищами! Отступники! Что учинили — козлогла-сованием бесов призывать! А ты куда глядишь? — накинулась она на сына и со всего маху огрела его посохом по плечам. — Ты зачем Ирину на двор выпустил? И иноземку эту, еретичку, рядом с ней посадил, чтоб она развращала супружницу твою своими речами богохульными? С ума ты что ли спятил, Афонька? Женщина — гнездо ехидны, двенадцать раз нечистое существо, сколько можно тебя учить!

— Прости, виноват матушка, виноват, — жалобно застонал Афанасий, целуя сморщенную материнскую руку и заискивающе заглядывая ей в глаза.

— Пошла к себе, быстро! — грубо крикнул он на побелевшую пуще пудры своей княгиню Ирину и больно ударил ее плетью, едва не попав по лицу. Ирина закричала, запричитала, пала на колени, воздев руки к небу. Вассиана поддержала ее под руку:

— Вставай, я провожу тебя, — спокойно произнесла она, не обращая внимания на истошную татарскую брань Емельяны.

— Оставь ее! — в угоду матери прикрикнул на Вассиану Афанасий и тоже замахнулся плетью. Но не тут-то было. В то же мгновение между ним и княгиней Белозерской выросла молчаливая фигура капитана де Армеса, который недвусмысленно положил руку в черной бархатной перчатке на эфес своего длинного клинка.

Намерения его не оставляли сомнений, и Афанасий, опешив, отступил. Вассиана поспешила проводить Ирину Андреевну в ее покои. По дороге молодая княгиня Шелешпанская горько плакала, слезы текли из глаз, черны от краски, и мешались с белилами на лице. В покоях Ирины, в самой глубине дома, с окнами, выходящими на все тот же скотный двор, обнесенный высоким забором, Вассиана уложила сестрицу на скамью с невысоким приголовником, покрытую бархатными полавочниками и одеялом, подбитым соболиным мехом, которая служила Ирине постоянной кроватью, и вытерла шелковым платком слезы с ее лица.

— Ну, успокойся, успокойся, — уговаривала она Ирину вполголоса, — все уже прошло…

— Как бы не так, — сквозь рыдания проговорила та, — как я завидую тебе, Вассианочка, живешь ты с Алексеем Петровичем душа в душу. Он тебя не бьет. По всему видно, любит, заботится, совета спрашивает. Вот и защитника приставил, чтоб пальцем никто тронуть не смел. А мне старая карга эта Емельяна всю жизнь отравила, змея подколодная. Ведь если бы не она, по-другому бы ко мне и Афанасий относился. Вот, говорят, терпеть надобно, бабья доля такая, а у меня уж и мочи нет. Сведет она меня в могилу, ей одной Афанасий достанется.