Все, что мы когда-то любили - Метлицкая Мария - Страница 7

Ох, не забыть бы показать ему фотографии с кладбища – она была там перед самым отъездом, чтобы он увидел, как расцвели мелкие малиновые и белые розы и желто-синие ирисы, посаженные еще в той, прежней жизни. Пусть он порадуется, как густо, прикрывая резную оградку, разросся жасмин. Кладбище старое, сейчас на нем не хоронят. Даже когда умер Мальчик, там уже не хоронили, но свекровь, пани Эстер, все устроила. Она всегда могла все устроить, к тому же деньги – великая сила. А потом там упокоились все: и ее мать, и пани Эстер. Только пан Вацлав лежал на другом – его хоронила молодая жена.

Семейная могила с разрешением последующих захоронений. Как удалось пани Эстер добиться невозможного? А вскоре там ляжет она, Анна. Рядом с Мальчиком, мамой и свекровью. А Марек упокоится на горячей, сухой, насквозь прокаленной солнцем земле – там, где его новый дом. Что ж, все логично.

Пытаясь уснуть, Анна закрыла глаза. Но сон и не думал с ней встретиться…

Их скромная свадьба и нелепое, пошитое мамой, в дурацких жестких кружевах платье грязно-розового цвета из искусственного шелка. Как ей не хотелось его надевать! Но это была бы обида на всю оставшуюся жизнь. А вот от фаты она решительно отказалась, здесь была тверда как гранит. Но пани Тереза не успокоилась и в старом сундуке, стоявшем на чердаке, нашла венок из искусственных цветов, в котором сама выходила замуж.

Пожелтевший и пожухлый венок был жалок и неопрятен, и тут за сестру вступилась Амалия.

– Тогда свадебная прическа! – кричала мать. – Твои распущенные буйные кудри – это совсем неприлично!

Волосы, ее главную красоту, пришлось подобрать и заколоть гребнем.

В мэрии все прошло быстро и гладко.

После церемонии, сославшись на головную боль, сухо попрощавшись и не обняв молодых, вручив ключ от их собственного дома – щедрейший свадебный подарок, – пани Эстер уехала. За ней, пряча глаза и сославшись на прием, смущенно удалился растерянный свекор.

Свадебный стол был накрыт в маленькой гостиной пани Малиновски. Изнемогая от жесткого воротничка белой сорочки и тугого узла отцовского галстука, молодой муж был не в духе. Да и его юная жена мечтала об одном – поскорее скинуть неудобное платье и туфли, освободить из плена волосы и поскорее рухнуть в постель.

Гостей было немного: сосед, пекарь пан Ружинович с женой Софьей, соседка пани Ядя, старая дева с застывшим, словно мертвым, лицом. Мамина подруга Зузанна, бездетная вдова, и дальняя родня из Зеленой Гуры, двоюродный брат отца пан Влодимир с полной и одышливой супругой пани Марией.

Проголодавшиеся гости нахваливали свадебный стол – кулинарка пани Тереза была замечательная. Только ни Анна, ни Марек ничего не ели – кусок не лез в горло. Анна плохо понимала, что происходит, – она вышла замуж и это ее свадьба? А Марек, красавчик Марек, мечта всех девчонок – теперь ее муж? Нет, невозможно! Ее бесценный, красивый, нежный и добрый Марек – ее законный супруг?

– Еще немного, – шепнула она, легонько пожав ему руку, – еще немного, и мы сбежим, слышишь?

Марек со вздохом кивнул и удивился:

– Как это так – сбежать с собственной свадьбы?

Но через пару часов молодая чета, нагруженная коробками с подарками и свертками с едой, заботливо собранной мамой, распрощавшись с гостями, выскочила на улицу.

Мама, прощаясь, плакала, и даже Амалия, обняв сестру, хлюпнула носом.

– Так странно, – сказала она, – что тебя теперь здесь не будет.

– Не горюй, – рассмеялась Анна. – Зато теперь у тебя будет только своя комната и глупая младшая сестра больше не станет хватать твои вещи и мешать тебе спать.

Такси подъехало к их новому жилью, к их первому дому – щедрому подарку пани Эстер.

Анна стояла в маленьком дворике и сквозь наплывшие сумерки пыталась разглядеть сад и дом, отвыкшие от людей. Здесь все лохмато, заброшено, все в разрухе – и покосившийся низкий забор, и беспорядочно и нахально разросшиеся цветы, и давно не стриженные кусты.

Пышные георгины, склонившие тяжелые, словно уставшие к вечеру головы. Темные кусты у забора, дикий виноград, оплетавший крыльцо и козырек над ним. Силуэт домика в глубине сада.

Анна и Марек поднялись по расшатанным, скрипучим ступенькам и открыли входную дверь – домик издал тихий и жалобный стон. Кажется, он был не рад новым хозяевам. Все правильно, он привык к одиночеству и тишине. А чего ждать от этих?

«А сколько здесь всего было, – подумала Анна, – смеха и слез, горя и радости». Когда-то здесь звучали детские крики и плач детей Томашевичей, тихие перебранки взрослых, раздавались звуки поцелуев, здесь страдали от горя и плакали от счастья и витали запахи пирогов и горячего глинтвейна. Здесь была жизнь. А потом все исчезло и замерло. Дом давно привык к одиночеству. А они пришли и побеспокоили его.

– Извини, теперь здесь будем мы, – обращаясь к дому, прошептала Анна. – И ты уж, пожалуйста, нас прими! Мы хорошие, правда, мы тебя не обидим.

Марек обнял ее за плечи.

– Даже мне страшновато, – поежился он.

– Не страшновато, а тревожно, – возразила Анна. – Ну ничего, дом привыкнет к нам, а мы привыкнем к нему. И постараемся ему понравиться.

Марек взял Анну за руку, и они вошли в дом.

Первое, что они почувствовали, – запах сырости, старости, затхлости. Раскрыли окна. Постелили постель.

Продолжая знакомство, Анна бродила по домику – гладила стены, проводила ладонью по мебели, а дом поскрипывал, постанывал, кряхтел как старик, но ей казалось, что как-то по-доброму.

Кое-как разместив еду в стареньком, ворчащем и дребезжащем холодильнике, они наконец улеглись.

– Всё завтра, – прошептал Марек, уткнувшись ей в ухо. – Всё.

– Всё? – удивленно переспросила Анна, и они рассмеялись.

В ту ночь они сразу уснули – день был нелегким и бесконечно длинным. «Наверное, так у всех, – успела подумать Анна. – Не мы первые, не мы последние».

Утром их разбудили бесстыдно галдящие птицы и яркое, ослепительное, нагло рвавшееся в окна июльское солнце.

Анна вскочила с кровати, мельком глянула на крепко спящего мужа, счастливо улыбнулась и, как была, в одной ночной сорочке, босиком, выскочила на крыльцо. Солнце ослепило ее и, зажмурившись, она втянула в себя запахи буйно разросшегося сада и мокрой от росы травы.

Потянувшись окончательно, открыла глаза и замерла от восторга. Да, все было заросшим, неухоженным, диким: цветы, давно вырвавшиеся из огороженных клумб, старые, переплетенные кривыми, корявыми ветками вишни и яблони, которые давно следовало обрезать, изумрудная, влажная трава, бывшая когда-то аккуратным газоном, а теперь просто лугом, лужком с высокой и нежной травой. Яркие анютины глазки, фиолетовые, желтые, бордовые, проглядывали сквозь густые заросли. Алые георгины и разноцветные флоксы, розовые, малиновые, сиреневые и белые, пылали на солнце, источая неповторимый сладостный аромат. У калитки росла невысокая голубая елочка с мягкими, бархатистыми иглами.

«Господи, какая красота! – подумала Анна. – А мы еще сомневались! Какие же мы дураки! И самое главное, у меня снова есть сад! Мой личный сад, где я – полноправная хозяйка».

Поежившись от прохладной влаги, она прошлась босиком по мокрой траве и уткнулась лицом в соцветие флоксов.

«Я самая счастливая! – захлебнувшись в невероятном запахе, подумала она. – Самая-самая! У меня лучший на свете муж, самый прекрасный сад и скоро будет самый красивый и умный ребенок на свете. И наша любовь никогда не закончится. Потому что… Потому что такая любовь бывает нечасто».

Анна вернулась в дом. Марек по-прежнему спал, и она начала инспекцию дома уже при дневном свете.

Да уж… При дневном свете все было не так уж и радужно. Облупившаяся и пожелтевшая штукатурка, выцветшие и отошедшие от стен обои, желтые, в глубоких трещинах потолки, рассохшиеся, растрескавшиеся, скрипучие оконные рамы, облупившийся деревянный пол, покосившиеся, разбухшие двери. Массивный, старинный, покрытый толстым слоем пыли буфет, линялые, в густой паутине занавески, потертый, почти бесцветный ковер, шаткие венские стулья и овальный, покрытый серо-желтой скатертью обеденный стол. Когда-то за ним собиралась семья. Большая и дружная семья доктора Томашевича.