Шпага для библиотекаря. Книга 1 - Батыршин Борис - Страница 11

Я выкрутил револьвер из пальцев незадачливого стрелка. Рафик охнул от боли – и правильно, взял, понимаешь, манеру ствол без спроса мацать…

– Ты что, совсем дурак? Чем он тебе не угодил, горячий армянский парень?

Но он и сам уже понял, что сделал что-то не то.

– Не убивать собирался я его убивать, мамой клянусь! Только припугнуть хотел, «стой, мол, стрелять буду!» Извини, да?

«… оправдывается? Уже хорошо…»

– Ладно, проехали. Но впредь, чтоб без моей команды – ни ни! Самджа?

– Ладно. – ответил, помедлив, Рафик. – Ачха, то есть.

«Самджа» – значит «понял». На хинди, кажется. Мы с Рафиком подцепили эти словечки у студентов-индусов, еще на первом курсе. А что? Эффектно так звучит, загадочно, девчонки удивляются…

Хороший он парень, Рафик Данелян, только резкий чересчур. За таким глаз да глаз нужен, расслабишься – вмиг дров наломает. Они там у себя, в Карабахе, все такие…

Подходим к телеге. Савраска уже успокоилась – опустила голову, щиплет проросшую на обочине травку. М-да, прямо скажем – не иноходец, кожа да кости – вон как рёбра торчат…

Наклоняюсь, поднимаю заднюю ногу. Лошадь недовольно фыркает, но трапезы не прерывает. Как я и думал, подков на этом копыте отродясь не было.

Рафик с Гжегошем тем временем обшарили телегу. Ни дать, ни взять, лоток на Измайловском вернисаже: пустые рогожные мешки со следами муки, деревянное ведро, обшитый кожей хомут, моток сыромятных ремней, потёртых, связанных узлами. Пеньковая верёвка, бережно смотанная. Есть топор на длинной ручке, грубой, деревенской ковки. Наточен, однако, на славу…

Отдельно лежит манерка – нечто вроде плоской жестяной, литра на два, фляги с жестяным же стаканом, надетым поверх деревянной пробки. Такие носили на ремне через плечо, или притягивали ремешками к солдатским ранцам – вон, даже ушки специальные припаяны по бокам – и держали в них воду, или квас. А то и чего покрепче.

Выдёргиваю пробку зубами. В нос шибает густое сивушное амбре. Кто бы сомневался…

– Ну как, ребятки, нашли что-нибудь интересное?

Это тётя Даша. За ней, в некотором отдалении спешат остальные студенты – ну да, всем интересно, что тут за аномалия такая…

В руках у тётки старенькая охотничья тулка-курковка. В «особых фондах» я её не заметил – тоже, наверное, от мужа осталась. А карабинчик-то решила пока не светить…

– Никита, глянь…

Мати протягивает мне шапку, в спешке оброненную одним из беглецов. Колпак из бурого корявого сукна, типичный крестьянский головной убор. А это что?

– Внутри лежало. – пояснила девушка. – Бумажки какие-то, я не стала смотреть. Может, его документы?

Разворачиваю. Мутно-жёлтая довольно плотная бумага – не то, чтобы новая, но и далеко не ветхая. Типографский текст с «ятями» и «ерами», бледные лиловые печати, размашистые хвостатые подписи. Правда, что ли, аусвайс?

Гляжу на солнце – ага, и водяные знаки имеются, правда, едва различимые. Ах, вот оно что…

«Объявителю сей государственной ассигнации платить ассигнацюнный банкъ пять рублей ходячею монетою».

– Это ассигнации, старинные бумажные деньги. Номинал пять рублей, номера и… – я помедлил. – И вот здесь, ниже – год выпуска. Тысяча восемьсот восьмой.

Прочитанное произвело впечатление. Ребята потрясённо молчат, после чего Гена Прокшин неуверенно спрашивает:

– Это что же, начало прошлого века? Девятнадцатого?

– Именно. – киваю. – Раритет, мечта нумизмата.

– Интересные тут нумизматы ездят. – Гжегош издаёт лёгкий смешок. – Страшно подумать, какие могут быть филателисты…

Ребята шутку не поддержали. Я их понимаю: обстановка не располагает к веселью, скорее уж – к невесёлым мыслям касательно собственного будущего. Начали догадываться? Мне-то давно всё понятно… ну, не давно, а с того момента, как увидел ассигнацию.

– Ладно, пошли в дом, – говорю. – Там рассмотрим внимательнее.

Как ни странно, никто мне не возразил. Студенты по одному потянулись к клубу, прыгая через грязные лужи, в которые стремительно превращался новогодний снежный покров. Тётя Даша, чуть помедлив, пошла следом – двустволку она несла на плече. Я помог Рафику выпрячь савраску из обломков телеги (не бросать же скотинку посреди дороги?) прихватил топор, манерку и поплёлся за остальными. Голова гудела, словно чугунный колокол.

«…значит, всё-таки 1812-й? Что ж, можно было ожидать…»

Гжегош помял ассигнацию в пальцах, посмотрел на просвет. Поднёс к самым глаза и сощурился, вглядываясь в что-то совсем уж мелкое.

– Знаете что? Эта ассигнация – не настоящая, поддельная. Такие печатали перед вторжением Наполеона в Россию.

Я поднял брови. Не то, чтобы меня это удивило – я, конечно, знал, что в обозе Бонапарта границы Российской Империи пересекли десятки тысяч фальшивок, сработанных в парижских типографиях. Но в руках их ни разу не держал, только видел в музеях. А уж чтобы вот так, с ходу определить…

– Откуда знаешь, а? – спросил Рафик. Вместо меня спросил. И хорошо…

– Брат увлекается нумизматикой. – ответил, ничуть не смутившись, поляк. – Ну и я тоже немного разбираюсь. Даже монографию на эту тему прочитал – здесь, в Москве, в Ленинке. Смотрите…

Он положил ассигнацию на середину стола, так, чтобы было видно всем.

– У французских подделок бумага плотнее, чем у русских оригиналов. И защитные знаки у них сохранялись лучше, а на подлинниках – быстро истирались, и их было не разобрать. Но нам сравнить не с чем, а потому взгляните вот сюда…

– Ассигнации заверялись тремя подписями – две, директора банка и кассира, на лицевой стороне, и ещё одна, советника правления банка – на оборотной. Писали от руки, чернилами, которые со временем выцветали и становились коричневатыми. А эти сделаны типографским способом. Если присмотреться – заметно.

Я склонился к бумажке. Действительно, подпись тёмно-синяя и читается вполне ясно.

– Ну, и самое явное: орфографические ошибки. Они встречаются не на всех поддельных ассигнациях, но нам повезло.

Он показал кончиком карандаша на верхнюю строчку. Ребята склонились, разглядывая текст.

– Точно! – обрадовался Гнедин. – Буква «л» вместо «д» в слове «государственной». Вот же жопорукие, а ещё европейцы!

– Французы частенько путали эти две буквы русского алфавита. – снисходительно пояснил Гжегош. – Вот и на другой – «холячею» вместо «ходячею». Как видите, признаки очевидны, не ошибёшься.

Что-то звякнуло. Мы обернулись. Мати подковырнула кончиком ножниц подкладку трофейной шапки – и извлекла оттуда небольшой свёрток.

– Тут монеты, тоже старинные!

Гжегош на правах уже признанного эксперта сгрёб находку.

– Медные – русские. – объявил он после небольшой паузы. – Пять полушек и два алтына, это трёхкопеечная монета. Серебряные – французские, достоинством в один франк.

– Настоящие? – заинтересованно спросил Гнедин.

Поляк покрутил монету в пальцах, потом поскрёб кончиком ножа.

– Вроде, серебро… да. Настоящие.

Пока они занимались нумизматическими изысканиями, я завладел бумажкой, в которую монетки были завёрнуты. И – не сдержавшись, присвистнул, стоило только разобрать бледный печатный текст.

Афишка – так в те далёкие времена называли объявления, распространяемые официальными властями. Их расклеивали на афишных тумбах, на заборах, стенах домов, раздавали на рынках. Грамотными, конечно, были далеко не все, но обычно находился кто-то, способный прочесть афишку собравшимся людям вслух. Что до крестьян – они, раздобыв «казённую гумагу» везли её в деревню, чтобы попросить разобрать мудрёные буковки дьячка местной церкви или барского управляющего.

Конкретно эта афишка сообщала, что «обывателямъ и крестьянамъ Смоленской губерніи при приближеніи супостата уводить скотъ, прятать запасы хлѣба и фуража, а ежели нѣтъ такой возможности – предавать огню вмѣстѣ съ амбарами и овинами. А если кто станетъ съ непріятелемъ торговать и доставлять ему разныя припасы, то таковымъ…»