Распутин наш (СИ) - Васильев Сергей Александрович - Страница 17

– Бардак там не меньше…

– Вот именно – бардак! А на Балтфлоте – образцовый революционный порядок. Всё под контролем, все на мушке или на крючке. Любой новый человек, как вошь на лысине.

– К армии у вас тоже будут замечания и пожелания? – шутливо поклонился Потапов.

– Если только это в Вашей власти, Николай Михайлович, – испытующе упёрся в генерала сухой взгляд серых глаз, – было бы неплохо произвести рокировку и обменять русский экспедиционный корпус во Франции на чехословацкие дивизии, формируемые в России. Они всё равно считаются частью французской армии. А по количеству агентов британской и немецкой разведок не имеют себе равных. Фактически это – чужая армия на территории России, и неизвестно, как ее используют в случае критических разногласий внутри Антанты.

– У вас есть конкретные факты?

– Они есть у вас. Достаточно проанализировать интенсивность контактов между союзниками и чешскими формированиями, фамилии представителей Англии и Франции, их звания и должности в разведывательных структурах…

– Хорошо, я обращу внимание на этот вопрос, – не дослушав, кивнул Потапов. – Каюсь, эти подразделения временно вышли из-под нашего внимания. Сделаю, что могу. Что-то ещё?

– Назначьте ответственным за мою заброску и за всю операцию…, – гость неожиданно запнулся, будто что-то вспомнил. – Кстати, а почему бы не назвать её как-нибудь оптимистично, например, “Преображение”. Созвучно с новогодним настроением. Так вот, недавно в распоряжение Генштаба поступил полковник Вандам.[15] Если он не занят на другой работе, поручите меня ему. Думаю, Алексея Ефимовича не придется долго уговаривать, если он узнает о сути дела.

– Пожалуй, вы правы, – без тени улыбки ответил Потапов, – в армии нет более ярого англофоба, чем Алексей Ефимович. Но он и вас, мягко говоря…

– Имеет право, – вздохнул гость, тронув бритый подбородок, – поэтому моё инкогнито лучше не нарушать.

– И как же вас величать?

– Мне всегда нравилось имя Георгий… Георгиус… Но можно и Жорж.

– Пожалуй, Жорж – это будет перебор, – пробормотал по-французски Потапов под понимающую улыбку Непенина.

– Ничего, я справлюсь, – ответил ему гость на языке Дюма и, не обращая внимания на вытаращенные глаза, продолжил по-русски, – мне требуется решить некоторые бытовые вопросы, ибо находиться по своему постоянному месту жительства…

– Да-да, – торопливо кивнул Непенин, – предлагаю временно обосноваться на “Ермаке”. Надеюсь, гражданская команда ледокола находится вне политики, а поток гостей на борту не иссякает в любую погоду. Будете моим личным гостем.

– Если Николай Михайлович не возражает…

Потапов не возражал. Он проводил гостей до порога, убедился, что они сели в адмиральскую автомашину, вернулся в свой кабинет, бросил адъютанту “не беспокоить”, плотно закрыл дверь, поднял телефонную трубку и крутанул ручку коммутатора:

– Говорит Потапов. Соедините с помощником начальника штаба Верховного Главнокомандующего, генералом Клембовским. Срочно!

Глава 8. Непенин

Григорий лежал на узкой, короткой кровати гостевой каюты “Ермака” и крыл себя последними словами. “Ну что, выпендрился, придурок? Всех удивил? Доволен? Брезгливо сморщенный нос “их высокопревосходительств” ему, видите ли, не понравился! Покровительственно-небрежный тон не удовлетворил… Захотел посмотреть на изумленные глаза? Посмотрел! Дальше что? Как теперь объяснять знания закоулков геополитики и иностранных языков? В ресторане “Вилла Родэ” нахватался? Уроки у Её Величества Александры Фёдоровны брал? Хотя уроки – это, пожалуй, мысль… Сколько Распутин ошивался при дворе? Больше десяти лет! За это время можно научить медведя ездить на велосипеде! Нда… На мелочах сыплюсь… Надо всё так легендировать, чтобы не запутаться… Интересно, а почему опять спать не хочется? Превращаюсь в лунатика…”

В коридоре тускло горела одинокая лампочка. В её свете недра парохода-ледокола казались заброшенными. Эффект забытости подавлял абсолютно, если бы не палуба, подрагивающая от работы паровика, крутящего динамо-машину. Вдоволь потолкавшись по узким коридорам, поплутав в паутине нисходящих и восходящих трапов, Григорий, наконец, вывалился на палубу совсем не в том месте, где входил в чрево ледокола, и сразу же наткнулся на стоящего у поручней адмирала, молчаливо оглядывающего заснеженный, обледенелый рейд Невы, ветреный, промозглый, студёный даже при небольшом минусе. В Петербурге опять пасмурно. Вот-вот примется снег, оттого даже освещённые обводы кораблей и здания на обоих берегах серы, окутаны густой дымкой. А между ними Нева – острая, колючая, вздыбленная, в изломанных льдинах. По такому льду не покатаешься на коньках, не походишь на лыжах и просто не прогуляешься в свое удовольствие без риска переломать ноги. Река словно ощетинилась в ожидании бури, готовой вот-вот выплеснуться из столичных улиц на её просторы.

– Замолаживает… – коротко прокомментировал погоду Непенин, взглянув через плечо на Распутина. – Тоже не спится?

– Глаз не сомкнул, – честно признался Григорий, пристраиваясь рядом на тесном балкончике надстройки.

– Не мудрено. Вы говорили о страшных вещах, было бы странно после этого спать спокойно.

Распутин пожал плечами. Он не рассказал и сотой доли действительно страшных событий, разворачивающихся нынче и грозящих в скором времени заполонить империю, поэтому не считал нужным отнекиваться или стращать моряка словами “то ли еще будет!”. Несколько минут стояли молча, вдыхая неповторимую смесь свежего морозного воздуха и угольной гари, лениво переливающейся через трубу и стелющейся по льду в сторону Финского залива.

– Я просто считал нужным предупредить, – тихо, почти про себя, проговорил Распутин, зябко кутаясь в шубу и чувствуя странную школярскую неловкость. Он словно решал задачку, заранее подглядев ответ и намереваясь щегольнуть нечестно приобретёнными знаниями.

– С чего бы это? – Непенин встал вполоборота, отстранившись и пристально глядя в глаза Григорию. – С каких пор вас стали занимать проблемы моряков и солдат, не влияющих на ваше положение при дворе, на ваше материальное благополучие? Вы же, Григорий Ефимович, если мне не изменяет память, за всю войну ни разу не соизволили появиться ни в одном госпитале, ни одну душу покалеченную не утешили.

Слова адмирала резанули Григория автогеном, задев как доктора и как солдата, валявшегося по госпиталям в другой жизни. “Точно, – изумился про себя Распутин, судорожно перебирая биографию и не находя в ней ни единого случая посещения старцем больных и раненых, – и это в воюющей стране! Какой же ты засранец, “святой Гриша”! Вот ведь испанский стыд! И как выходить из положения…”

– Да, я слабый, снедаемый страстями, грешный человек, – произнёс Григорий осторожно, взвешивая каждое слово, – у меня есть свои скелеты в шкафу и тараканы в голове. Я совершал поступки, за которые мне мучительно стыдно. Этот стыд останется со мной навсегда, как бы я ни каялся. Вполне возможно, я и сейчас поступаю неправильно. Кто это знает? Вот Вы, Адриан Иванович, готовы взять на себя роль судьи, чтобы взвесить все варианты и выбрать из них единственно правильный? Готовы взять на себя смелость сказать “делай так, а не иначе!” и тогда всё будет, как надо, и все довольны?

– Нет уж, увольте, – смутился Непенин и опустил глаза, – просто вы… Зачем вы всё время притворялись? Это показное хамство, это пренебрежение традициями и этикетом…

Адмирал ожидал услышать всё, что угодно – рассуждения про необходимость выделиться из толпы, замшелость и ветхость существующих правил, прогресс, диктующий новое, вызывающее поведение. Однако Распутин вдруг опустил голову, шмыгнул носом и произнес себе под нос, как ребенок:

– Я больше не буду…

Адмирал запнулся, забыв, что хотел сказать. Эта фраза из уст здорового, сурового мужика звучала так нелепо и забавно, что он застыл на секунду, смерил Распутина недоумевающим взглядом и вдруг в полный голос расхохотался. Всё напряжение последних двух дней исторглось из его груди вместе с заразительным, неудержимым смехом.