Бродячий цирк (СИ) - Ахметшин Дмитрий - Страница 74

Распрощавшись на время с художниками, мы поспешили в лагерь, чтобы донести до остальных радостную весть.

— У них могут быть с собой гнилые овощи, — обеспокоилась Анна. — Это не просто народные гуляния. Это историческое событие. Мы можем оказаться там не к месту.

Аксель смиренно склонил голову.

— Разве не стоят наши прекрасные костюмы сорванной и пропавшей впустую злости?

Костя покачал головой:

— Мне не нравится эта идея. К чему лезть на рожон? Мы можем выступить и позже, когда всё поутихнет.

— Я согласна, — сказала Мара.

Все смотрели на Капитана с жалостью и с некоторой опаской. Он оставался капитаном — несмотря на то, что команда выкинула белый флаг, мы ждали приказаний. Других приказаний. Затаив дыхание, я наблюдал, как темнеют его глаза, и не знал чего ожидать, то ли взрыва с руганью и размахиванием кулаками, то ли слёз.

Тихо подошёл Джагит; его никто не замечал до тех пор, пока тень его царственного внимания вдруг не накрыла нас всех разом.

— Мы выступим, — сказал он и словно магнитом притянул к себе взгляды.

Джагит был похож на потерявшийся когда-то и теперь скитающийся по миру кусок Берлинской стены. Он в серой рубашке и штанах, заляпанных жёлтыми пятнами от чая, и видимо, ушёл в скитания ещё до того, как стену лишил девственности первый художник. Если так, то он наконец-то вернулся домой, и должен радоваться, но при взгляде на это лицо в голове начинал тревожно грохотать гром — то сталкивались раз за разом его брови, а борода свисала уныло, словно вывешенный кем-то в безветренный день чёрный флаг.

— Что с тобой, приятель? — обеспокоено спросил Аксель.

Джагит раздавил в ладонях бумажный стакан, вымочив пальцы в остатках чая. Беспомощно посмотрел на Акселя.

— Там будет бойня. Все будут драться друг с другом. Я чувствую, как накаляется воздух. Разве ты не чувствуешь?

— Да с какой стати им вообще друг с другом драться? Они что, специально подгадывают все уличные драки под эту дату?

— Не важно. Что бы ни случилось, мы должны там выступить, — Джагит громоздил кирпичи своих слов, и конструкция нам казалась донельзя бессмысленной, как будто её построил в тетрисе на игровом автомате несмышлёный малыш. — Голова почти догнила. Это то, ради чего я плыл через море.

— И мы выступим. Уговорил, приятель, — Аксель обнял друга за плечи и хорошенько встряхнул. Строго посмотрел на всех поверх очков, и Мара, Анна и Костя один за другим опускали глаза, а я жалел, что мне не хватает духу высказаться. Откровенно говоря, я не понимал, что плохого случится, если мы дадим представление. — Не оставим шанса революции.

— Да не будет тут никакой революции, — сказал Костя, и лицо его будто бы разбила надвое косая ухмылка. — Всё, что могло сгореть в этом городе, сгорело благодаря моему папаше в сорок пятом.

Но в глазах Акселя, да и всех остальных после слов араба, я видел только тревогу. На ночь он исчез, отправившись к своим друзьям-художникам, а наутро явился совершенно трезвый и собранный. Мы все скопом отправились осматривать место для выступления.

Там мы с Мариной сошлись во мнении, что Капитан похож на полководца, прикидывающего план будущей битвы. К нам подошёл нервный полисмен — молодой парнишка с обезьяньим лицом и с примесью крови какой-то из соседствующих смуглых и черноволосых стран — и попытался заговорить на английском. Видимо, услышал, что как мы разговариваем на незнакомом языке. Аксель уверил его, что говорит по-немецки.

— Что вы здесь делаете, — спросил полисмен.

— Всего лишь готовим представление, — ответил Аксель. — Мы артисты.

— Сейчас не лучшее время для представлений, — сказал полисмен, и глаз его задёргался. Я тихо восхищался формой: зелёная с белыми лацканами и красивыми карманами, резиновая дубинка на поясе, от которой страж порядка старался не убирать руки. «Видимо, — подумал я, — он такой нервный, потому что им не выдали оружие». Изучив форму, я принялся изучать лицо. И обнаружил, что полисмен, должно быть, собирается броситься к нам в ноги, лишь бы мы не учинили беспорядка.

Но Аксель обладал успокоительным воздействием на полицейских. Если бы к нему выпускали инструкцию, я бы непременно сделал туда такую приписку. Он сказал:

— Мы будем делать только добро.

И жестом фокусника вытащил из кармана куртки полисмена пончик, которыми мы загрузились накануне в берлинской булочной. Полицейский взял пончик и посмотрел на него как на чудо.

— Если вы построите своё выступление на таких фокусах, — наверное, сказал он, — может быть, всё будет в порядке. Удачного вам дня.

Из бесед с Аксом и с Честером я вынес для себя кое-какие выводы о грядущей дате. Это мероприятие не было похоже на веселье, построенное на самом принципе веселья, как, например, в Кракове. Оно было построено на десятилетиях боли и страданий, на бесконечных попытках приспособиться к текущему положению вещей, врасти в этот асфальт. И колоссальное облегчение, прорвавшееся наконец наружу, неизменно должно было снести все дамбы и ограничения.

Оно имело под собой историческую подоплёку, а хлеб, настоянный на дрожжах боли и страдания, получается горьким. Пусть даже он остаётся хлебом.

Мы с Акселем, Джагитом и Марой отыскали площадку для выступлений. Небольшое двухэтажное здание, принадлежащее не то почте, не то какому-то ещё ведомству, столь же унылое, как вывеска над дверью, как забранные решёткой глаза-окна первого этажа и опущенные в честь выходного дня металлические шторы, исписанные граффити и изрисованные похабными рисунками. Здесь была пожарная лестница, обрывающаяся на уровне второго этажа, и чтобы до неё достать, Костя подогнал автобус.

Отсюда прекрасно видно площадку с дорожным строительством, куда накануне дня Х народ уже начал приносить цветы.

Плоская крыша погребена под неравномерным слоем каменной крошки и кусками покорёженного железа, оставляющими впечатление о существовавшим когда-то третьем этаже. Костя слазал в автобус и вернулся с рабочими перчатками и лопатами.

— Нужно сгрести всё в кучи. Только не бросайте ничего вниз. Это может быть опасно.

— Правильно, — пробормотала Марина. — Нужно же нам будет чем-то отбиваться.

Невдалеке на автобане гудели машины. Я с тоской вспоминал Краковские крыши, такие опрятные, как будто городская администрация держала особый вид крылатых дворников. Возможно, моя память съела пару тонн опрелых листьев, голубиные перья и несколько сигаретных пачек, неведомо каким ветром заброшенных туда, но она уж точно не смогла бы стереть приятного ощущения, которое я там испытал.

Однако с наступлением вечера моё отношение к Берлину изменилось. Честер и его друг навестили нас с целой гурьбой беспечных, как дети, деятелей искусства, которые сразу же капризно заявили:

— Не будем мы работать руками! Нет, нет и нет, друг-приятель, даже и не проси! Ты же знаешь, я известный пианист! Спроси, вон, у Фостера. А он, кстати, известный скрипач.

— Но мы будем вас всячески поддерживать, — прибавил тот самый Фостер.

— Я напишу у вас роман! — провозгласил третий, конечно же, известный писатель, и я вспоминал картонных мальчишек в переулках-декорациях Зверянина.

— А я подарю по билету на свою выставку, когда министерство Культуры и Искусства сподобится наконец её организовать, — говорил четвёртый. — Вы знаете, я известный сюрреалист. Министерства — это что-то сюрреалистичное. Так медленно и так нелогично они работают. Я подумываю даже, может, мне стоит организовать какое-нибудь своё министерство?

Но оставшихся рук (они принадлежали по большей части блюзовым и роковым музыкантам, отчего я проникся к ним безграничным уважением) хватило, чтобы за час закончить разбор завалов и перетащить наверх все важные для выступления пожитки.

Когда на небе стали различимы первые звёзды, вскрылись многие городские тайны. Будто бы светлячки, прячущиеся в траве, начали загораться витрины многочисленных магазинов, продуктовых лавок, над подъездами замерцали разноцветные фонарики. Вдоль улиц словно бы проложили огромную гирлянду, и оказалось, что всё далеко не столь мрачно.