Бродячий цирк (СИ) - Ахметшин Дмитрий - Страница 69

Мара зажмурилась от удовольствия.

— Мне здесь нравится.

Мы катили дальше; Костя предложил мне посидеть рядом и разрешил даже немного попереключать скорости, и я с готовностью согласился. Орало радио, под ногами катались пустые банки из-под соков и колы. Лобовое стекло покрыто мёртвыми насекомыми после долгой дороги (из двух дворников работал только один, да и тот добирался только до середины назначенной ему дистанции, а потом бежал обратно).

Водитель в своей всегдашней джинсовой куртке с дырами немузыкально горланит песни, ворочает истёртым до неузнаваемости рычагом и крутит баранку большими ладонями, а если ладони заняты, например, разжиганием сигареты, то локтями. Глядя на него, я с удовольствием вспоминал фильмы про Безумного Макса.

Кажется, приближающийся на всех парах город, в отличие от Мары, настраивал Костю на весьма ворчливый лад.

— Вся эта гладкая жизнь меня не устраивает. Я люблю ухабы и шум колёс. Ты, наверное, подумать даже не можешь… А послушай, какая песня! Это же Квин! «Mama, just killed a man, put a gun against his head…»

«Мама-а-а!» — орёт он и позволяет себе вдавить на газ, чтобы немного оторваться от вяло подпрыгивающих на кочках фургонов.

— Что? — переспросил я.

— Фрэдди Меркьюри! — кричит он.

— Что я не могу подумать?

— А! В прошлом я любил побеситься. Да и сейчас иногда хочется. Иногда пробивает на ностальгию.

Я сказал ему, что ни разу не видел, как он бесится.

— Может быть, и не увидишь. Эта Европа слишком малодушная. Слишком гладкая. Ты видел хоть раз, чтобы кого-нибудь били на заправке и отнимали машину? Видел хоть раз, как зимой на занесённой снегом трассе замерзал рядом со сломавшейся машиной дальнобойщик? А в России ты можешь увидеть и не такое. В этих дорогах нет характера. Они располагают только к тому, чтобы спать. Может, если бы я остался на родине, я стал бы музыкантом. Играл бы на гитаре, громил бары и ни черта бы не делал. Но знаешь, наш с тобой приятель Аксель всё это окупает. Мне интересно быть под его контролем, и интересно из-под него выходить.

Мне показалось, что тот бес, о котором он говорит, вот-вот вырвется наружу. Во всклокоченных волосах мне мерещились рожки, улыбка выползала на лицо Кости кривая, будто её растягивали в разные стороны хирургическими щипцами, а рот был необычно красен. Костяшки пальцев стремительно белели на руле. Это выглядело как опущенный предохранитель, как оружие, которое вот-вот выстрелит.

Мимо проносились хозяйственные постройки, пыльные заводы за высоким забором с колючей проволокой.

— Конечно, я не думаю, что мы с Акселем вместе навсегда. Навечно и вовеки веков, знаешь… Когда-нибудь я сойду с тропы войны. Кому вообще нужны ваши выступления? Мы могли бы просто катать желающих на автобусе. Утром детей, а вечером влюблённые парочки. Возможно, когда мы с этим бегемотом, — он похлопал по пузатому рулю — накопим денег и выкупим себя у Акселя, мы осядем здесь.

Сзади нас настиг рёв Капитана:

— Чёрта с два ты выкупишь у меня свой контракт! Тебе придётся пахать до глубокой старости. Тебе, и этому доисторическому бегемоту.

Костя не повёл и бровью.

— Этот бегемот уже съел тебя с потрохами. Очнись, приятель! Ты уже в его брюхе.

Мы дружно расхохотались. Я хохотал вместе с Мариной и Аксом, а Костя — нет. Он наклонился ко мне и сказал, словно поведал некую тайну:

— Всему своё время. Придёт нужное, и я сойду на своей остановке.

Веселиться сразу расхотелось. Значит, Костя тоже подумывает, вернее, не исключает возможности, что когда-нибудь это волшебное путешествие закончится. Я подумал про Принцессу в Кракове и попытался восстановить хорошее настроение. Если он поселится в замке, я мог бы ездить в гости, чтобы повидать Вилле и Сою.

— А что случится с Акселем? — понизив голос так, что он едва не тонул в грохоте мотора, спросил я.

— Он не сойдёт никогда. Он из таких вождей, которые вечно скачут на закат. Что качается меня… — Костя отпустил руль и обеими руками потёр веки. — Дома сейчас вместо меня живёт кто-то другой. Он занял моё место, женился на моей девушке. Может, стал музыкантом и поёт песни, которые должен был написать я.

Я попытался это представить. Что, если вместо меня в приюте живёт какой-то другой Селестин? Что, если он всё так же ходит с Аароном с удочками на реку. А на ферме у Марины кто-то другой ныряет с крыши сарая в стога сена и мечтает сбежать от родителей. Интересно, если ей это удастся, мы сможем взять её в труппу ещё одним акробатом и жонглёром?..

Мы сбросили скорость перед постом полиции и съехали на обочину сразу за ним. Нас пропустили, несмотря на иностранные номера, а вот повозки как обычно будут долго и нудно досматривать. Полицейские, словно что-то предчувствуя, а может, почуяв специфический запах или услышав стук копыт, высыпали наружу, этакие коренастые гномы в зелёных комбинезонах, отдыхающие после работы на шахте. Тёмные очки их, спущенные на глаза или задранные на лоб, вспыхивали в лучах полуденного солнца. Но мне до них не было никакого дела. Я затаил дыхание, глядя на открывающуюся панораму. Это город-история! Город, наравне с Москвой, больше всего бывший на слуху в этом столетии. А звучит-то как — Бер-линн. Катается на языке, как мятный леденец.

Аксель предъявил все необходимые документы, продемонстрировал содержимое фургонов, и мы поехали дальше. Кое-кто из полицейских его узнал, и Аксель присмотрелся внимательнее. «Фридрих? Фридрих! — его крик эхом звучал в промышленных постройках, и проезжающие водители высовывались из окон, чтобы посмотреть, что там происходит. — Сколько же лет!.. Ты не Фридрих? Генрих? Привет, Генрих! Приводи сынишку к нам на выступление…»

На автостраду нам заезжать запретили, и мы поехали в объезд, по скромной асфальтированной дороге, достаточно широкой, но пустой. Было душно, промышленные постройки по бокам дороги уступали место жилым многоэтажкам в окружении аккуратных квадратных газонов и исполинских лип. Между ними сами собой возникали ветра, независимые от тех, больших ветров, что ворочают облаками. Эти ворочали разве что скомканными газетами, да пушили хвосты лошадям.

Это город, помнящий прошлое и постоянно, всё набирая и набирая ход, летящий в будущее. Словно современный локомотив на паровой тяге. Или старинный паровоз с современной начинкой. Город деловых немцев, спешащих куда-то на крутых автомобилях, город вольных художников, приют для архитекторов и рок-музыкантов.

— Вроде Сиэтла в Америке, — сказала Анна. — Точно Сиэтл, только в Европе.

Я перебрался назад, чтобы разделить с остальными свой восторг. Аксель и Джагит управляли повозками, но девушки целиком меня поддержали.

— Его не обойдёшь целиком никогда, — сказала Марина, и даже подпрыгнула от полноты чувств. — Ни за что нельзя увидеть в Берлине абсолютно всё! Нужно просто выбросить из головы эту идею.

Все, кроме меня, были здесь как минимум один раз, и к каждому Берлин нашёл свой, индивидуальный подход. Словно хороший отец к многочисленным сыновьям. Старый ветеран войны, сохранивший чистый разум и отвоевавший себе любящую семью.

По дорогам журчали мотороллеры, квакали друг на друга клаксоны, словно перекрикивающиеся в полёте гуси.

Нашим пристанищем стала не заглавная городская площадь и не затерянный среди дворов скверик, которые Аксель вместе с Костей в других городах выбирали по целому десятку признаков, а первое попавшееся свободное пространство. Все вели себя так, будто мы где-то посреди длинного пути с севера на юг, то есть вяло почёсывались, что-то жевали или вообще ничего не делали, как Джагит. Вокруг куда-то спешили люди, как спешили скрыться из нашего поля зрения рощи и полуразвалившиеся сельские постройки, встречные автомобили и прочие детали пейзажа, но, как и в дороге, нам не было дела до таких мелочей.

Помаявшись с полчаса и безрезультатно прождав, пока этот вопрос задаст Марина или хотя бы Мышик, я спросил:

— Где мы будем выступать?

Анна вытаращила на меня глаза: