Тюрьма (СИ) - Литов Михаил - Страница 94

— Вы-то сами будете в курсе? Я все про Бурцева… Вы найдете его… после того, как там побывают солдаты?

— Я сделаю все, что нужно и что окажется мне по плечу.

— Я приду к вам завтра, в это же время.

— Завтра не стоит, — уверенно заявил Якушкин.

— Почему?

— Завтра меня, скорее всего, не пропустят в зону.

— Понимаю… Я наведаюсь послезавтра, идет? Вы передадите пистолет? Если увидите, что ему можно и нужно помочь? Не просто помочь, а вытащить его оттуда. По-настоящему вытащить…

— По-настоящему? — удивился Якушкин.

— Да, чтобы спасти ему жизнь… — словно откуда-то издалека ответил Архипов.

Что-то не менее странное, чем этот ответ, мелькнуло в голове журналиста, какое-то ослепительно яркое видение, длившееся не больше мгновения. Он, собственно, и не увидел ничего, но догадался, что должен видеть, и понял, что именно видит. И выходило, что благородному, невиновному и трагическому Филиппову ничто не угрожает, хотя его и увели под конвоем, а некий Бурцев, один из миллионов забитых и навсегда потерянных для разумного человеческого существования созданий, страдает так, что и не придумать жертвы, которая могла бы искупить его страдания.

Якушкин предупредительно посторонился, уступая дорогу этому бредовому видению. Пусть оно пройдет стороной. Нужно бежать от человека, который по каким-то своим причинам, едва ли преследующим высокую и нравственно чистую цель, старается втянуть его в сумасшедшую игру призраков.

— Если вы будете и дальше приставать ко мне, я на вас донесу, — выпалил он.

И побежал к подъезду дома, где жил Орест Митрофанович.

* * *

Где, когда и как узнал Якушкин о будто бы твердо намеченном вводе войск в колонию и почему с такой уверенностью заявил в разговоре с Архиповым, что это уже окончательно решенный вопрос, остается только гадать, а между тем по всему выходило, что он не соврал. Пронырливость поразительная, хотя не исключено и честное озарение, нечто вроде тонкого сна, в котором журналисту были точно указаны роковая минута и способ развязки. В таком случае нельзя не подивиться, что избранником стал человек, решительно утомленный разыгрывающейся в Смирновске драмой и ни одной из вовлеченных в нее сторон не симпатизирующий. И вот наступила ночь перед этим самым вводом. Для многих она прошла неспокойно. Дугин-младший, которого заперли в одиночной камере смирновской тюрьмы, уже не дрожал, подавил страх. Взяла верх «профессиональная» гордость арестанта. Если разобраться, то вовсе не от страха дрожал он, когда оперативник бросил его на пол, а затем сверху навалились подбежавшие солдаты и в какой-то момент вдруг взглянул свысока, гордо, уничижительно, страшно взглянул, подполковник Крыпаев. Знаете, этот термин, «менты», обозначающий милицейских, полицейских и прочую подобную публику, — вам его, разумеется, приходилось слышать, — некоторые ученые, в том числе и Филиппов, считают ведь, что он сравнительно недавнего происхождения, а мне, между прочим, случалось находить его у авторов, писавших без малого сто лет назад, современников Есенина и Маяковского. Говорится это вскользь, и, опровергая упомянутых ученых, упрямо, кстати, стоящих на своем, я отнюдь не думаю потрясать некие основы, принципиально же для меня в этом лишь то, что авторы, мной помянутые, сами пострадавшие от репрессивной машины и в последующие времена незаслуженно забытые, были безмерно талантливее этих ученых, и уже одно это обязывает меня верить им куда больше. Впрочем, отсюда еще Бог знает как далеко до вывода, будто народ наш нынешний действительно зажрался и слишком многое выкинул из памяти, вот, писателей тех позабыл, а гонителя и убийцу их не прочь поднять на щит; и еще менее напрашивается мысль, что, мол, Филиппов и во многом другом ошибается, скажем, в пресловутой тюремной конституции, вернее сказать, в факте ее существования. Дескать, никакой тюремной конституции нет, а Филиппов вон какое функциональное воздействие на массы задержанных, подследственных, обвиняемых, осужденных ей приписывает, совершенно не думая заняться исправлением этого своего ошибочного мнения, — это, что ли, и есть его позиция в ученом мире, его вклад в изучение и усовершенствование пенитенциарной системы? О нет, нет, ни малейшего желания вступать в споры научного характера и громить чью-либо теорию мы не испытываем. Я бы только отметил, что современность странным образом возлюбила разбираемый термин, употребляет его при всяком удобном и неудобном случае, вкладывает в него глубокий, на ее взгляд, смысл, а также немалую долю иронии, я же, вопреки этому повальному и несомненно пошлому увлечению, нахожу его нелепым, убогим и никакого особого смысла в себе не заключающим. Но тешьтесь, развлекайтесь, Бог с вами! Народ угрюм, это верно, однако и повеселиться умеет, а Филиппов, он вообще довольно весел всегда, и отчего бы ему и не потолковать от души о конституции, тюремной ли, всякой ли? Так вот, о ментах, настоящих, не терминологически потешающих или удручающих нашу, скажем прямо, непритязательную публику, а взявших Дугина-младшего за жабры. Дрожал он перед ними, подлыми, оттого, что свобода была как будто совсем уж близко, да вот дотянуться до нее ему так и не посчастливилось. Он успел уверовать, удача уже маячила перед ним, уже грезилась ему, а присланного братом человека подстрелили как куропатку. Было отчего задрожать. Адресуясь легкомысленным и склонным судить поверхностно, полезно в назидание заметить, что лишь тот, кому довелось испытать горчайшее разочарование, например в соблазнах или миражах свободы, во имя которой поются песни, пишутся важные декларации и в кризисные времена складывают головы лучшие из лучших, знает, почему иной раз плачут настоящие мужчины.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Но свою судьбу он встретит достойно, и еще посмотрим, кто кого встряхнет, и у ментов больше не будет повода наслаждаться зрелищем его слабости. К тому же ясно, не скоро ему теперь выйти на свободу, может, и никогда. Терять нечего! Разумеется, кроме гордости и достоинства, а уж их-то он сумеет соблюсти.

Отпрыск, фактически параллельный Виталию Павловичу, но немножко поотставший от него во времени, не говоря уж о пространстве, в данном случае легко покрываемом понятием о житейских успехах каждого из братьев, вытянулся на деревянном помосте, заменявшем в отведенной ему нынче камере нары, и погрузился в воспоминания о сладком лагерном житье-бытье. Лязгнули засовы, дверь отворилась, и вошли три охранника с опущенными к полу дубинками. Лампочка над дверью проливала тусклый свет на их мощные фигуры. Дугин-младший встал; главное, не поддаваться страху, внушал он себе, не унижаться перед этими скотами. Первые удары он принял хладнокровно, с достоинством, а о том, что последовало за ними, впоследствии он не мог вспомнить с достаточной ясностью, и, наверное, эта неспособность отчитаться как нельзя лучше свидетельствует, что он до конца держался молодцом, хотя это уже не имело какого-либо значения.

Охранники опрокинули его на помост, завернули в предусмотрительно прихваченное ими одеяло и энергично заработали дубинками. Когда они устали и остановились, чтобы немного отдохнуть, один из них сказал, склонившись над распростертым телом и вглядываясь в неожиданно высунувшееся из-под одеяла лицо:

— Готов!

— Зови врача! — подал голос второй.

Третий охранник ничего не сказал. Врач, несмотря на совершенно неурочный для него час, весьма кстати оказался поблизости. Он осмотрел пострадавшего.

— Ну что? — спросил охранник, до сих пор не проронивший ни звука. — Отдал Богу душу?

— Будем реанимировать! — сурово ответил врач.

Охранники вышли из камеры, удивленно покачивая головами. Что за круг такой, заколдованный, замкнутый, — человека бьют, потом его же реанимируют, возвращают к жизни. И не похоже, чтобы одно исключало другое. А если взаимного отрицания нет, следовательно, тут должна быть какая-то особая, с большей или меньшей отчетливостью, но вполне убедительно выраженная связь. И в чем же она? Как называется? Как ее истолковать?